знают, что это такое. Им бы молчать. Но они разевают свои крикливые пасти. Это люди случайные, так и знайте. Рано или поздно, когда трудно станет, они сами от нас уйдут. А нет, так рано или поздно мы их вышвырнем.

— Кто сегодня критикует Советский Союз, тот не коммунист! — вы крикнул худенький маленький человек, размахивая вилкой.

— Сборщик двигателей, — через переводчика пояснил Булатову хозяин дома. — Ему уже немало лет. Он сидел у Муссолини в тюрьме.

— Россия — это родина коммунизма! — продолжал худенький сборщик. — Это наша мать. Свинья тот, кто способен лягнуть свою мать копытом.

— Ты хочешь сказать, осел, Пьетро. У свиньи нет копыт.

— Нет, именно свинья, Эммануэле. И у нее, ты плохо смотрел, копыта есть. Этакие раздвоенные. — Маленький человек даже встал со стула, чтобы казаться повнушительней. — Осел лягается по своему ослиному упрямству, — продолжал он. — И осел многого может не понимать, потому что он осел. А свинья есть свинья, самое грязное животное, которое способно жрать своих детей, хотя и знает, что это ее дети. Так вот он, о ком я говорю, и есть самое грязное животное, он свинья, а не коммунист.

Сборщику двигателей шумно зааплодировали, выпили за его здоровье, похлопали по его плечам. «Верно, верно, Джироламо. Ты молодец!» Заговорили о Советском Союзе, о советских ракетах, о кораблях советского флота, которые плавают в Средиземном море, о Москве, о восстановленном Сталинграде, о многом ином. Булатова поражала бессистемность знаний о его стране у этих симпатичных, дружелюбных людей.

— Скажите, пожалуйста, — заговорила по-итальянски Лера. — А как вы, товарищи, относитесь к советской литературе, к советскому кино, к живописи? Компаньо Булатову, наверно, это интересно знать.

— Какую мы советскую живопись видим, синьора?! Мы в Венецию на биенале не ездим. Это нам не по карману. В Советский Союз — тем более. Мне, например, известно, что был один такой русский, который изобразил на полотне последний день Помпеи. Так, говорят, жил он еще в прошлом веке. — Остроносый социалист Луиджи весело рассмеялся.

— Кино у вас было раньше просто замечательное. Много отличных фильмов увидели мы после войны. Сейчас, должно быть, наши власти не позволяют ввозить в Италию революционные фильмы. Показывают нам лишь такие, что и не поймешь, в какой это стране происходит. То ли у вас в Советском Союзе, то ли у нас, в Италии, то ли у датчан или люксембуржцев.

— А интересно, есть у вас новые хорошие песни? — спросили у Булатова. — Кроме «Катюши» и «Подмосковных вечеров»?

— Ты забыл, что ли, про маму и про небо? — ответил кто-то.

— Согласен, про маму и про небо присоединяю к тем. Хорошие песенки. А новые-то, еще новее есть?

— А у нас у самих есть, что ли, новые? — взорвался хозяин дома. Ни черта нет. Кто вам мешает петь старые?

— Никто. Ну-ка начали! Пьетро, давай!

Запели «Катюшу». И пели так дружно и с таким чувством, что Лера не могла сдержать слезы, они сами собой набегали на глаза. Итальян-скиe слова хозяев и русские гостей — Леры, Булатова и переводчика — сливались настолько органично, что было это будто бы на едином, общем, красивом и звучном языке.

— У нас есть композитор, — сказал хозяин дома, указывая на человека с черной окладистой бородой. — Очень хороший композитор. Зовут его Чезаре. Чезаре Аквароне. Он бы сыграл нам что-нибудь свое. Но в доме нет такого, на чем играют. Только проигрыватель. Можем прокрутить пластинку с музыкой Чезаре.

Мгновенно включили проигрыватель, но, выхватывая друг у друга из рук пластинку с музыкой Аквароне, ее столь же мгновенно сломали. — А, черт! Лопнула. Пусть сам автор поет! — Не могу я так, без всего, — отказался композитор.

— Ну выпей, если без этого не можешь.

— Я о музыке говорю. Если нет музыки…

— Хотите, я спою? Такую, которую можно и без музыки, — предложила Лера.

— О, синьора! — закричали все дружно, вскакивая с мест. — Будем счастливы!

Она запела «Землянку».

Бьется в тесной печурке огонь.

На поленьях смола, как слеза…

Переводчик не переводил, ждал, когда она закончит, чтобы пересказать сразу весь текст. Слов никто, следовательно, как думалось Лере, еще не знал. Но Лера с удивлением видела, как по щекам одного из немолодых ее слушателей побежали слезы. Он их не утирал. Потом, когда слова песни были переведены, когда Лере восторженно поаплодировали, человек этот сказал:

— Синьора, вы видели, я плакал. Я немножко понимал вас. Я был на войне, я сидел в таких землянках с такими печурками, я был под Сталинградом, я чудом остался жив и потом в плену не раз слышал эту пес ню. Она брала за душу так, что мы, итальянцы, готовы были живьем изжарить Муссолини, который оторвал нас от наших семей и послал туда, где до смерти четыре шага.

— Но ты был оккупантом! — сказал остроносый Луиджи.

— Нет, я был не оккупантом! Нас гнали на войну, как баранов на бойню. Я был бараном!

Весь вечер прошел в спорах, в криках, в шуме. Но Лера давно не чувствовала себя так хорошо и бестревожно. Среди этих людей все было понятно, просто, по-человечески.

В конце вечера говорил Булатов. Он говорил об общих чертах русского и итальянского народов, о солидарности рабочих всех стран мира, о том, что он верит в такое устройство на земле, когда не будет границ между государствами, и тогда люди разных языков станут чаще общаться друг с другом и выработают единый, общий для всего человечества язык. И никто, никакие недружелюбные издательства, никакие контролирующие организации не смогут помешать свободному обмену тем лучшим, что есть в культурах разных народов.

Потом все снова обнимались и никак не хотели, чтобы вечер кончался.

По дороге в гостиницу Булатов заговорил с Лерой о том, какие это были сегодня чудесные люди и как здорово, что они устроили такую встречу.

— Самое страшное и бесполезное, посещая другую страну, пройти мимо ее людей, мимо подлинной их жизни. Быть только туристом и видеть только то, что определено гидами и путеводителями. Но, конечно, надо и это посмотреть. В Турине, например, есть что-нибудь такое, мимо чего пройти невозможно?

— Да, есть. И много. Все зависит от того, сколько у вас времени.

— Может быть, день. От силы — два.

— О, так мало! Тогда посетите хотя бы Королевский дворец… Нет, лучше Египетский музей. Это очень интересно. Богатейшее собрание вывезенного из Египта. Музей здешний не так известен, как, скажем, Лувр или музеи Лондона, какой-нибудь Британский, но по тому, что касается Египта, им не уступит. Он