из пустых углов кто-то следит и хочет напасть. Когда он увидел Барбару, перед ним был самый страшный гоблин-великан, какого он мог бы представить.

Следующим днём, усталый, с обострённой чувствительностью, он впервые подумал о Барбаре как о женщине. Его как врача заинтересовало, какой она видела себя сама, и он очень удивился, когда обнаружил отсутствие женской чувственности в её самосознании.

Тогда он написал слова, которые затем дал выучить Барбаре. Ему пришлось показывать, в каком порядке можно гладить и целовать тело – Барбара не имела на этот счёт ни малейшего понятия. Тем же вечером Барбара пыталась его поцеловать. Он счёл это за победу – тренинг дал результаты. Он даже ответил на поцелуй, словно вручил награду за старание.

Джейкобс описал в своей рабочей тетради эксперимент по пробуждению чувственности Барбары. Он больше не интересовался ею. Как объект исследования для врача она быстро иссякла. А она была неглупой и больше не навязывалась.

До этого предрассветного часа. Только сейчас он понял, что заложил свою программу не в обучаемого робота, а в живую женщину, которая теперь жаждала любви. Его любви!

Он не смотрел – и так знал, что сейчас она трогала шею, затем перейдёт к плечам, груди.

– Я прекрасна…

Ты – ужасна.

– Моё тело – совершенно…

Оно чудовищно.

– В моих артериях течёт любовь…

Хлебнула лишнего.

– Здесь любовь…

У тебя там водянка.

– И здесь любовь…

Пигментация вследствие менопаузы.

– И тут…

Узелки и шишки.

Об этом он никогда не скажет ей.

Дело не во врачебной и не в человеческой этике. Хотя в обоих смыслах он был образцом.

Он создал Галатею, которую не сможет полюбить никогда.

Наверное, ей ближе по образу чудовище Франкенштейна, который «тревожил кощунственными пальцами величайшие тайны человеческого тела».

Но чудовище оказалось живой женщиной и хотело, требовало его любви. В другом состоянии, в другое время он сумел бы объяснить ей, уговорить… Но не сейчас, на исходе душевных сил, когда он изнемог от потерь и потрясений этой страшной ночи.

Ему вдруг представилось, что на него мчится поезд, а он не может шевельнуться, чтобы уйти с рельсов.

И доктор Джейкобс вдруг начал смеяться, хохотать. Неудержимо и мучительно.

Барбара, держа в руках грудь, остановилась. И стала ждать, когда доктор соизволит объяснить, что случилось.

До чего он был красив, когда смеялся! Скандинавский бог. Барбара даже улыбнулась, ей хотелось разделить его радость.

– Что вас так рассмешило?

Чей это был голос? Её? Такой мягкий и такой эмоциональный?

Доктор отнял ладонь от лица, обнажающего широкий оскал зубов, и, задыхаясь от истерического смеха, еле проговорил:

– Я вспомнил сказку… «Старуха и погнутый шестипенсовик»… Помните? Старуха нашла монету и купила свинью…

– И что, и что? – уже не могла сдержать любопытства женщина.

– Свинью купила! Ха-ха! Свинья не хотела через ох… ха-ха-ха… через ограду перелезать! Мне представилось… ха-ха… я, как та старуха! Ох, не могу!

Его слова грохотали у неё в мозгу, постепенно превращаясь в колючую проволоку, в пилу Джильи, которой водили через её уши, распиливая мозг.

Смех доктора перешёл в рыдания, из глаз лились слёзы. Наконец он утих, только плечи подрагивали от неровного дыхания. Через минуту он снял очки, вытер ладонями лицо, но глаз по-прежнему не открывал.

– Простите меня, Барбара. Я не знаю, просто во мне столько накопилось. Я не хотел… Я виноват перед вами…

– Это вы меня простите.

– За что?

– Я во всём виновата.

Он открыл глаза и сделал глубокий судорожный вздох.

– Во всём, что случилось этой ночью в доме.

Её голос прозвучал отчуждённо.

– Вы? Это вы убили всех?

– Нет. Я виновата, что впустила в дом Томпсона. Решила, вам будет интересно поизучать его. С него начался этот кошмар. Его злосчастный язык поднял муть со дна.

– Барбара, я вас не понимаю.

– И никогда не понимали.

Она сделала шаг вперёд.

– Очнитесь, Ванесса не была святой, а только лишь красивее моей дочери…

Ещё шаг вперёд.

– …Но и фермерский сын был вдвое моложе вас.

Взгляд доктора упёрся в глаза Барбары.

– Я покупала у фермера мясо для празднества – для вашей свадьбы. На обратном пути, проходя мимо сеновала, я услышала… там и прислушиваться не было нужды. Они не стеснялись. Это было самым аморальным, самым мерзким зрелищем, что мне доводилось наблюдать. Его грязные пальцы стискивали ей грудь, его длинный, как у скота, язык вторгался везде, куда хотел. Тело, которое вы так лелеяли и оберегали, как самое хрупкое, самое чистое и святое, на самом деле было отвратительным. Его лизало животное! В нём пребывал сатана!

Барбара перешла на крик:

– Проснитесь! Очнитесь, наконец, уже! Отложите работу и заметьте, просто обратите внимание, как душа в теле, которое вам противно, искренне ждала вас, нуждалась в вас эти годы…

– Вы лжёте!

– Ваша Ванесса была шлюхой!

Доктор перегнулся через кровать, его вырвало прямо на пол.

– Барбара, – произнёс он измученно, – прошу вас уйти.

3

Адам Карлсен опустился на пол у стены. Перед ним была дверь в комнату Урсулы.

Осталось переждать совсем немного, и тогда жестокий ластик перестанет стирать людей в этом доме, как нарисованные фигурки. Они впятером отправятся через снежные пустоши, протопчут тропку по высохшему сердцу обезлюдевшего Соммердина, дойдут до ближайшего города, где в полицейском участке сообщат о четырёх трупах.

Им придётся рассказать и о Ванессе.

И если никто не захочет говорить, об этом расскажет Адам Карлсен. Потому что он уверен, что «фиалка» столкнула Ванессу с моста в реку полтора года назад.

А теперь «фиалка» здесь, в этом доме. Страшно то, что ею может быть кто угодно.

Доктор.

Барбара.

Урсула.

Томпсон.

Карлсен…

Нет, он не настолько плох. Себя он мог исключить.

Сознание его трезво как никогда. Несмотря на то что он сам говорил о безумии: когда человек безумен, то не осознаёт этого.

Выходит, что совсем вычеркнуть он себя не мог.

Ну хорошо. А дальше-то что? Он расскажет и об этом в полиции?

Возможно. Но сначала он расскажет о ходячем горшке с фиалкой.

Ещё поведает о красной краске на кисточке.

Ещё о том, что от кого-то вечером пахло краской.

Ещё что старый металлический вентилятор вдруг оказался рядом с камином, в комнате, где его быть не должно.

А ещё…

Свечное пламя дрогнуло, откуда-то подул ветерок.

Карлсен прислушался. Шорох. Осторожные шаги. В щели под дверью мелькнула тень. Ручка осторожно повернулась, дёрнулась, затем ещё раз и вернулась в исходное положение.

Из комнаты послышалось тихое всхлипывание.

Карлсен медленно принялся открывать замок.

– Фостер! Фостер!

Дверь открылась.

С лица