– Бога-а-тый! Значит, точно жид, только скрытый. Они, знаете, как скрываться умеют. Надо же, жид-идиот! По-любому наш клиент, – поставил диагноз Длинный. – А может, у него деньжата водятся? У нас как раз пиво кончилось! – И швырнул пустой банкой в сторону Тимы. Банка не долетела, покатившись к ногам рвавшейся с поводка Собаки. – А ну, вывернуть ему карманы!! – пролаял вдруг вожак, подражая своему кумиру, и вскинул руку в фашистском приветствии. – Конфисковать всё в пользу русского народа!

Тима оставался неподвижным.

– Ну-ка, Витёк, проверь, что у него в по кетах, – приказал вождёк. – И пусть шавка заткнётся, а то прибью.

Витька осторожно приблизился к Тимофею и, виновато заглядывая в глаза, стал выворачивать ему карманы. Тима не сопротивлялся, так как не очень хорошо понимал происходящее, а от Витьки ничего плохого не ожидал. В карманах оказались только ключи от квартиры и мобильный телефон. Что и было предъявлено присутствующим.

– Мобилу давай сюда, пригодится.

Витька протянул ключи обратно Тиме, и тот, как случалось с ним, когда он нервничал, запутался в двух своих руках, протягивая их попеременно. В результате рука, державшая поводок, на мгновение ослабла, и Собака, немедленно этим воспользовавшись, вырвалась наконец и с отчаянным лаем бросилась прямиком к скамейке – защищать хозяина.

При её небольшом росте, игрушечной плюшевости и печальных карих глазах выглядело это скорее трогательно, чем опасно.

Длинный сплюнул окурок с мокрой губы и медленно, как бы нехотя, сполз со скамейки.

– Цып, цып цып, – издевательски поманил он Собаку, потирая большой и указательный пальцы.

Та, перестав лаять, приблизилась к нему и попыталась обнюхать спецназовский ботинок. Последний её явно заинтересовал, и псина, подняв ногу, пустила короткую одобрительную струйку.

Аудитория заржала – на вождя помочилась собачка.

Тут Длинный, не меняя лениво-презрительного выражения лица, широко, как для удара по мячу, размахнулся «пострадавшей» ногой и изо всех сил с явным удовольствием ударил кованым носком рогатого ботинка Собаку под рёбра. Пёс, перевернувшись в воздухе, отлетел на несколько метров и грохнулся прямо на железные детские качели, оттуда уже свалился на землю и, почти по-человечески застонав, забился в предсмертных конвульсиях.

Тима метнулся к нему, присел на корточки и, осторожно подняв уже почти бездыханное тело животного, прижал его к себе. Из раскроенной железными качелями собачьей головы на руки ему лилась густая горячая кровь. Склонив голову, Тима покрывал поцелуями окровавленную морду, закатывающиеся в предсмертной муке веки, которые пёс честно пытался открыть, чувствуя на них горячие губы хозяина, но ему это никак не удавалось. Сначала он извиняюще поскуливал, а потом захрипел, и пена, смешанная с кровью, закапала из пасти.

– Не умирай… не умирай, пожалуйста, – заклинал ребёнок любимого друга, прижимая к сердцу и забыв даже заплакать.

Кодла у скамейки нервно заржала.

Мальчик на подгибающихся ногах донёс бездыханную собаку до песочницы и уложил её там, инстинктивно повторяя мимикой тела вечную позу матери, укладывающей в постель заболевшего ребёнка.

Потом выпрямился и огляделся, пытаясь вернуться в действительность.

Упёршись взглядом в гогочущую, кривляющуюся для взаимного ободрения шайку, он направился прямо к ним.

Подойдя вплотную к Длинному, Тимофей остановился и уставился влажными от непролитых слёз глазами прямо в скалящуюся рожу.

В этом потемневшим до фиолетовости взгляде было такое обнажённое нечеловеческое страдание, что вынести его нормальному человеку было невозможно.

Длинный же не почувствовал абсолютно никакого дискомфорта, только ощерился ещё больше и, причмокнув влажными губами, цыкнул вонючей струйкой из своей гнилой щели в зубах.

И тут Тима, как будто получив подсказку, старательно собрал слюну во рту и плюнул изо всех сил в эту ненавистную рожу.

– Сволочь! – сказал он и, развернувшись, побежал обратно к песочнице.

Длинный так и остался стоять со стекающей по щеке слюной.

Пацаны за его спиной в ужасе притихли.

Потом один из них, кажется вертлявый, злобно хихикнул.

Длинный медленно утёрся рукавом и в одном зверином яростном прыжке настиг Тиму.

Потом свидетельствующие на суде участники события в один голос твердили, что не поняли, что произошло. Когда они заметили непонятно откуда взявшийся нож в руках Длинного, его замахнувшуюся и тут же, с характерным коротким усилием, отдёрнувшуюся руку, вытаскивавшую нож из тела только для того, чтобы ударить ещё раз и ещё… они бросились врассыпную.

Тима успел коротко вскрикнуть только после первого удара.

Второй, нанесённый в шею, распахнул ему в последний раз глаза, в удивлении уставившиеся в небо.

Третьего удара, под рёбра, он уже не почувствовал.

* * *

Зато в данный момент Лёша принял в своё, несуществующее больше тело все три удара, и страшная неземная боль, совсем не фантомная, пронзила его в том месте, где когда-то находилось сердце.

Потом был суд. Обвиняемый, Суракин Владислав, оказался членом молодёжного движения патриотического толка, с лозунгами типа «Россия для русских», с отцом – подполковником МВД и кучей справок о «склонности к депрессиям», «частичной неадекватности» и т. д.

К тому же суд решил, что действовал он в состоянии аффекта: «Пострадавший спровоцировал его, сначала натравив на него собаку, а потом плевком в лицо».

А главное, обвиняемый на момент совершения преступления был несовершеннолетним. Орудие убийства – нож – он, по версии своих адвокатов, вообще нашёл случайно, чуть ли не под скамейкой, на которой сидел.

– Если бы Тима остался жив, засудили бы его, – прокомментировал после суда Костя.

Вера присутствовала на суде один-единственный раз, у неё, как она утверждала, «разрывалось сердце».

Вадим Михалыч присутствовал на двух заседаниях из дюжины.

Лёша при поддержке Кости и Гали просидел «каменным гостем» на процессе и был единожды вызван в качестве свидетеля для подтверждения версии адвокатов подозреваемого об «аутичности, а значит, неполноценности» своего сына. На что Лёша со своего свидетельского места показал всему суду неприличный жест в виде поднятого в их сторону среднего пальца, за что ему пригрозили быть удалённым с процесса.

Между заседаниями, закрывшись один в квартире, Лёшка дёргался и корчился как повешенный в сжимавшейся всё туже вокруг его шеи петле – он физически ощущал синий распухший язык, готовый вывалиться из глотки. Сердце его блеяло, как баран, которого ведут на бойню. Душа испражнялась кровью.

И только мысль о мести не давала ему окончательно выбить табуретку из-под ног.