тальковые цветы, а здания касаются неба Дамбалы[101], – того заколдованного и опасного места, где им отныне предстоит cтроить свою жизнь.

Я помолилась всем святым, лоа и Gran Poder de Dios[102], обошла все комнаты, окуривая их очищающим дымом, прогоняя злых духов, которые наполнили дом в тот день, и сохраняя в памяти различные предметы и их привычное местоположение, чтобы заметить пропажу, если какой-нибудь работник проникнет внутрь и что-то украдет. В комнатах девочек я вспоминаю каждую из них как особую тяжесть – в сердце, в плечах, в голове, в стопах; я чувствую, как растет груда их утрат, похожих на горсти земли, бросаемые на опущенный в яму гроб. Я вижу их будущее, тяжелую жизнь впереди. Их будет преследовать то, что они помнят, и то, чего они не помнят. Но они сильны духом. Они изобретут то, что им необходимо, чтобы выжить.

Они уехали, и дом заперт, а воздух благословен. Я запираю заднюю дверь и прохожу мимо комнаты служанок, где вижу собирающихся Имакуладу, Нивею и Милагрос, которым предстоит уехать на рассвете. Им не нужны мои прощания. Я иду в собственную комнату, которую донья Лаура выделила мне, чтобы я могла спокойно быть со своими святыми, – комнату, где мне не приходилось бы терпеть дерзость и раздражение девушек, которые не верят в духов. Я очищаю воздух благовониями и зажигаю шесть свечей – по одной за каждую из девочек, одну за донью Лауру, которой я меняла подгузники, и одну за дона Карлоса. А потом делаю то же, что и всегда после тяжелого дня, – умываю лицо и руки в agua florida[103]. Я выплескиваю воду, произнося молитву лоа ночи, чьи ясные глаза глядят с темного неба. Я раздвигаю москитную сетку и забираюсь в свой ящик лицом вверх, сложив ладони на талии.

Перед сном я несколько минут пытаюсь приучить свою плоть к грядущему погребению. Я опускаю крышку, закрываясь внутри. В жаркой и тесной темноте, прежде чем снова поднять крышку и набрать в грудь воздуха, я закрываю глаза и лежу так неподвижно, что стучащая кровь и бухающее сердце кажутся чем-то, что я забыла выключить в этом покинутом доме.

«Человеческое тело»

Йойо

В то время мы все жили бок о бок, в соседних домах на участке, принадлежавшем моим дедушке и бабушке. У каждой из нас была лучшая подружка-кузина. Между моей старшей сестрой Карлой и моей кузиной Лусиндой, двумя самыми старшими кузинами, была смешливая, сплетничающая дружба, при виде которой все остальные чувствовали себя лишними. У Сэнди была Хисела, чьему красивому имени балерины мы все завидовали. Общими любимицами были малышка Фифи и моя мягкосердечная кузина Карменсита – услужливая парочка, годившаяся для мелких поручений, крутившая скакалку и захватывавшаяся в плен, когда мы с Мундином играли в ковбоев и превращали просторный общий двор в Дикий Запад. Мы были единственной парой, состоявшей из мальчика и девочки, и, когда мы стали старше, мами и мать Мундина, тетя Кармен, способствовали нашему отдалению.

Хотя далось им это непросто. Разлучить кого-либо на нашем семейном участке было невозможно. Когда кто-то из кузенов подхватывал корь или свинку, всех вместе держали на карантине, чтобы одним махом покончить с детской хворью. Мы жили друг у друга дома, оставались поесть за любым столом, который оказывался ближе ко времени обеда, и возвращались домой, только чтобы принять ванну и поспать (или быть наказанными, как в тот раз, когда до ушей наших матерей дошел рассказ о том, что Йойо и Мундин разбили из рогаток хрустальный шар тети Мими, украшавший сад.

«Вранье! – оправдывались мы. – Мы разбили его граблями, когда пытались сбить гуавы!»

Или в тот раз, когда Йойо и Мундин воспользовались лаком для ногтей Лусинды и Карлы, чтобы нарисовать кровь на своих ранах. Или в тот раз, когда Йойо и Мундин привязали Фифи и крошку Карменситу к водонапорной башне в глубине участка и забыли о них).

За теми лачугами позади рощи гуав, которую посадила тетя Мими, стоял огромный дом, где жили мои дедушка и бабушка, к которым мы по воскресеньям приходили обедать, если они не были в отъезде. Большую часть времени они проводили в Нью-Йорке, где дедушка занимал какую-то должность в ООН. Добрый, образованный старик в большой белой панаме, тревожившийся главным образом за свое пищеварение, мой дедушка не питал никаких политических амбиций. Но захвативший власть тиран завидовал всем, у кого были образование и деньги, поэтому папито часто назначали на какие-то фиктивные дипломатические посты за границей. Когда папито возвращался, участок кишел guardias, проводившими «плановые обыски ради вашей же безопасности». После этих обысков семья вечно недосчитывалась столового серебра, сигарет, мелочи, запонок и лежавших на видном месте сережек.

«Уж лучше это, чем наши жизни», – утешал дедушка мою бабушку, которая хотела немедленно снова уехать из страны.

Но нам, детям, все это было невдомек. Для нас верхом насилия были еженедельные вестерны по телевизору, импортированные из Голливуда и неуклюже дублированные на испанский. Рин Тин Тин лаял синхронно, но ковбои еще долго продолжали говорить после того, как их рты закрывались. Когда раздавались выстрелы, злодеи уже лежали в луже крови. Мы с Мундином вытягивали шеи, желая убедиться, что плохие парни действительно мертвы. Что же до насилия вокруг нас – регулярных полицейских налетов, дядюшек, чьи лица больше не появлялись на ежегодных сборищах, – мы верили в слоган заставки телесети: «Господь и Трухильо заботятся о вас».

Дедушка упирался своему назначению на пост в ООН: он не желал быть частью коррумпированного режима. Но бабушкина тираническая телесная конституция оказала на него дополнительное давление: достигнув пожилого возраста, мамита вечно болела. Ее недомогания, мигрени и хандру умели лечить только дорогие специалисты в Штатах. Эти болезни – так гласила подпольная семейная сплетня – были вызваны тем, что в молодости мамита была редкой красавицей и так до конца и не оправилась от потери былой привлекательности. Мой дед, которого все называли святым, во всем ей потакал и терпел ее своенравие, так что в семье поговаривали, будто папито настолько добродетелен, что «писает святой водой». Мамита, услышав, что мужа канонизируют за ее счет, пришла в ярость и отомстила. Она принесла домой из собора огромную банку святой воды. Однажды в воскресенье, во время еженедельного семейного обеда, моя мать застукала ее за приготовлением дедушкиного разбавленного виски со святой водой.

– Проклятие! – злорадствовала бабушка. – Вы все говорите, что он писает святой водой: ну так пусть действительно ею писает!

В Нью-Йорке у папито развились желудочные недуги, и с тех пор вся еда на свете разделилась на подходящую и неподходящую для дедушки. Бабушка, возможно почувствовавшая вину за все, что прогоняла через его организм ранее, фанатично следила за его рационом.

Когда они возвращались из своих поездок в Нью-Йорк, мамита привозила внукам спортивные сумки, полные игрушек. Однажды она привезла мне шумный барабан, а в другой раз – набор акварельных красок и кисти разной толщины, чтобы я могла изобразить все самое чудесное и прекрасное, что есть на свете. Мой американский костюм девочки-ковбоя был – не считая юбки – точной копией костюма Мундина.

Моя мать высказала свое фи. Этот костюм только поощрит мои игры с Мундином и кузенами. Мне давно пора перерасти этап пацанки и начать вести себя как маленькая леди-сеньорита.

– Но это девчачий костюм, – возразила я. – Мальчики не носят юбок.

Мамита запрокинула голову и рассмеялась.

– А она не дурочка. Она так же умна, как Мими, хоть и набралась этого не из книг.

В последнюю на тот момент поездку в Нью-Йорк бабушка взяла свою незамужнюю дочь Мими. Мими была известна как «семейный гений», потому что читала книги, знала латынь и два года ходила в американский университет, пока дедушка с бабушкой не забрали ее, потому что излишняя образованность могла сделать ее непригодной для брака. Похоже, эти два года нанесли достаточно вреда, потому что