Натюрморты

Сэнди

С девяти до двенадцати утра по субботам донья Чарито брала нас, местных детей, в свои руки, чтобы внушить нам любовь к Искусству, как язычникам внушают веру во Христа. Она считалась островитянкой только по мужу, дону Хосе, а сама была культурной женщиной родом откуда-то из Германии и побывала в величайших музеях Европы, где смотрела Искусству в лицо. Той же рукой, которую протягивала нам, она касалась прохладных конечностей мраморных мальчиков, и ее короткие грубые пальцы были пропитаны художественным талантом. Спорить с доньей Чарито из-за цвета вермильоновых кораллов в умбряных глубинах аквамариновых океанов было невозможно. Она вырывала кисточки из наших рук и показывала, как надо, рявкая указания на своем гортанном испанском, отчего нам казалось, что мы коверкаем родной язык, потому что не говорим на нем с ее резким немецким акцентом.

Она познакомилась с доном Хосе в Мадриде во время экскурсии по Музею Прадо. Молодой человек находился за границей по стипендии медицинского университета, хотя вовсе не имел намерения становиться врачом. Правительство ежегодно выдавало европейские стипендии, каждая из которых выделялась на определенную востребованную профессию, и выигрывавшие ее бедняки хватались за шанс на три трапезы в день, одна из которых была горячей. Между трапезами дон Хосе скорее зарисовывал, нежели препарировал, трупы и отсыпался на скамейке под Гогеном по соседству с несколькими Ван Гогами в Прадо. Пособие на проживание дон Хосе тратил на художественные принадлежности.

Три года сна с подсолнухами, звездами и юными таитянками сделали то, что не удалось бы десяти годам занятий в академии. Дон Хосе нашел себя и стал, как позже назвал его наш островной художественный критик, «возвышенным рококо-примитивистом, посвятившим себя церковной скульптуре». Огромные коричневые ангелы с нимбами из цветов гибискуса спускались с небес под тяжестью своих гигантских тыквенных грудей и спелых дынных задов. Однажды вечером дон Хосе натолкнулся в Прадо на донью Чарито, перерисовывавшую складки одеяния мученика Грюневальда. Ее большое, монументальное белое тело, похожее на незаконченную скульптуру, произвело на него глубокое впечатление. Ее поразил быстрый набросок, на котором он запечатлел ее в образе Мадонны, возносящейся в бесчисленных складках скромных одеяний. Они поженились и вернулись на его островную родину, где, согласно гортанным сетованиям доньи Чарито, заняться было нечем, кроме как делать свое дело.

Они построили в пригороде столицы сказочный двухэтажный коттедж, украшенный карнизами, маленькими крылечками и оконными ящиками для цветов. В этом неуместном посреди тропиков альпийском домике, вдали от бурной светской жизни Острова, они прожили больше двадцати лет. Собственно говоря, никто и не обращал бы на них никакого внимания, если бы по воскресеньям родители специально не привозили своих детей в деревню, чтобы показать им этот странный дом: «Вот домик Гензеля и Гретель». Если занавески раздвигались и из одного из бесчисленных окошек выглядывала чья-то фигура, похожая на глазное яблоко в поисках подходящей глазницы, дети вопили: «Ведьма, ведьма, вон она!»

Представьте себе мое изумление, когда одним субботним утром семилетнюю меня – к счастью, в обществе тринадцати кузин – оставили на пороге этого дома, где нас ждал наш первый урок живописи. По сути, к этой пропасти привела нас я сама или, скорее всего, мои рисунки. До того момента я была неприметным ребенком де ла Торре, второй дочерью второй дочери своего деда дона Эдмундо Антонио де ла Торре и своей бабушки доньи Йоланды Лауры Марии Роше де ла Торре. Я родилась, чтобы умереть одной из бесчисленных красивых девочек де ла Торре, выделяемой, только когда одна из моих тетушек брала мое лицо в ладони и, глядя на меня в упор, восклицала, что глаза у меня точь-в-точь как у моей двоюродной бабки Грасиелы, а рот прямо как у мамиты! Так что, сами понимаете, даже эти незначительные отличительные особенности казались мелким воровством. Я, Сандра Изабель Гарсиа де ла Торре, была тележкой, которой предстояло катать славное имя де ла Торре с одного светского приема на другой. Но потом, в один праздник Крещения, детям раздали коробки карандашей и альбомы для рисования, и выяснилось, что чья-то маленькая неприметная рука способна улавливать сходство, придавать глазам выразительность и завивать волосы на голове так, что их хочется потрогать.

– Кто нарисовал этого младенца? Чья это кошка? – ахали все.

Художницу нашли в конце двора рисующей сына няни Милагрос коричневым, золотым и фиолетовым карандашами. Статус «дарования» лег на мои до сей поры непримечательные плечи, подобно разноцветному плащу.

Через несколько дней после того, как был обнаружен мой дар, Милагрос обеспокоенно посмотрела на меня за ужином. Под предлогом нарезки для меня мяса она наклонилась и отрывисто прошептала:

– Пожалуйста… сеньорита… Сэнди… вы должны… прийти ко мне домой.

После еды я выскользнула на запрещенную часть участка, где в тесных лачугах жили семьи слуг. Ее сын лежал в кроватке и стонал. На полке мерцали освященные свечи. Милагрос взяла его с собой в собор на торжественную мессу, а потом искупала в святой воде, но мальчика все равно лихорадило. Он рыдал так сильно, словно преждевременно оплакивал собственную смерть.

– Пожалуйста, пожалуйста, сеньорита Сэнди, вы должны освободить его, – взмолилась Милагрос, снимая со стены мой висевший рядом с распятием рисунок.

Я уставилась на коричневое карандашное личико в своей руке, а потом смяла его в комок. Младенец заворочался. Я бросила рисунок в ее маленькую печку для готовки, и мы с Милагрос смотрели, как он загорается и сворачивается в желтых языках пламени, похожих на оранжевую карандашную стружку.

– Прах к праху, пепел к пеплу, – пробормотала она и ударила себя в грудь.

Младенец закашлялся от дыма. Он поднял на меня тусклые глаза духа. На следующий день за завтраком Милагрос кивнула мне. Ее младенец излечился.

С кошками мне повезло меньше. Я нарисовала их на фасадной стене нашего белого дома, и меня заставили часами оттирать штукатурку, а потом в наказание дали на ужин ломтик водяного хлеба без масла и высокий стакан теплого молока, зеленого от вмешанных пюрированных овощей. После этого меня отправили спать раньше обычного, чтобы я поразмыслила о своем злонравии. Той ночью буфетный шкаф и кладовку разорили крысы. Вопрос был исчерпан. Семья решила, что меня надо обучить рисованию.

Были сделаны телефонные звонки. Кто-нибудь знает кого-то, кто дает уроки живописи? Было упомянуто имя доньи Чарито – дамы из Германии, живущей в двухэтажном шале на окраине города. Бедняжка замужем за доном Хосе. От него давным-давно ни слуху ни духу. Несколько лет назад ему заказали изваять статуи для нового кафедрального собора, но торжественное открытие состоялось в пустой церкви. Поползли слухи: дон Хосе сошел с ума и не смог закончить этот колоссальный проект; его жена вынуждена брать учеников, чтобы оплачивать счета.

Насколько я понимаю, сначала донью Чарито оскорбила просьба семьи де ла Торре: она была artiste[105], она брала подмастерьев, а не детей. Но, получив аванс в американских долларах, для нас она сделала исключение. Я говорю «нас», потому что великая женская демократия нашей голубой крови требовала, чтобы всех девочек де ла Торре обучили одинаковым художественным навыкам. Именно поэтому всех кузин, способных несколько часов сдерживать свои мочевые пузыри и не пытаться выпить скипидар, записали на субботние уроки живописи.

Нам, четырнадцати девочкам, сообщили об этом в первую субботу, когда мы подошли к дому и принялись нервно теребить подобранный с подъездной дорожки гравий и вырывать дверную ручку, чтобы проверить, не сделана ли она из миндаля в шоколаде. Но на наших языках оставался только вкус настоящих вещей. Потом Милагрос обнаружила свисающий шнур, потянула за него, и над нашими головами зазвенел маленький колокольчик. Мы все по очереди за него дернули.

Звонок прозвенел больше дюжины раз, и я уже вставала на цыпочки, чтобы потянуть за шнурок по второму кругу, когда дверь распахнулась с такой силой, что колокольчик забренчал сам по себе. Перед нами стояла женщина-гора, выглядевшая еще более внушительно из-за надетого на ней пестрого гавайского