платья. Экзотические алые цветы и птицы тыкали свои пестики, тычинки и клювы во все стороны по всему ее туловищу. Лицо представляло собой пухлое белое облако, охваченное пламенем рыжих волос. Она выглядела как нечто нарисованное ребенком, не бравшим уроки живописи.

– Грубост, грубост, – прорычала она. – Ты! – И показала пальцем на меня. – Ты виновница!

Я кивнула и присела в реверансе. Мы все сделали реверанс. Но в ее присутствии он был больше похож на коленопреклонение. Милагрос быстро представила нас, протянула донье Чарито записку и сбежала обратно в одну из трех черных машин, стоявших с незаглушенными двигателями на подъездной дорожке, будто огромные, нервные, фыркающие лошади. Взметнув гравий, они исчезли в конце улицы, а мы, дети, остались наедине с доньей Чарито учиться «азам живописи».

Она развернула записку, которую держала в руке, и с великим нетерпением вздохнула, глядя на ее складки. Мы тихо ждали, пока она дочитает; когда она наконец подняла голову, мы дружно втянули в себя воздух, и она покатилась от хохота. Между всеми ее зубами были зазоры – ничто не смело создавать преграды этой женщине, даже когда она улыбалась.

– Ya, ya[106], – сказала она успокаивающим голосом. – Я добродушная для всего этого. – Она взмахнула рукой над нашими головами, указывая, как мне подумалось, на весь мир.

– Итак, кто из вас маленький талант? – Она произнесла чье-то имя и повторила его несколько раз, прежде чем я опасливо подняла руку. – Ха! Я могла бы догадаться. – Она улыбнулась, или, вернее, уголки ее рта слегка приподнялись. Похоже было, что она примеривается к улыбке, нежели расплывается в ней.

– Входите, входите, – сказала она, внезапно придя в дурное настроение. – После того как снимете туфли, разумеется.

Разумеется, мы разулись и вошли. Я надеялась, что она сердито сверкнула на меня глазами, когда я проходила мимо, из-за корки грязи на моих туфлях.

Наш визит начался с экскурсии по дому, который был больше похож на музей, чем на дом. На стенах висело собрание трудов доньи Чарито: по большей части кувшины и вазы с фруктами, а еще скрипки или гитары – я их не различала, потому что уроков музыки у нас еще не было. Рядом со штормовыми взморьями в ее спальне неслась пара-тройка скакунов с развевающимися гривами. И на этом всё – не было ни тарантулов, ни манго, ни ящериц, ни духов, ни людей из плоти и крови.

Когда мы наконец обошли весь дом, старшие кузины, более опытные по части лжи, сказали, что им очень понравились картины. Остальные из нас кивнули.

– Карашо! Карашо! – Она снова рассмеялась.

Я с нетерпением ждала начала урока, чтобы нарисовать и раскрасить эти зубы цвета слоновой кости, между которыми, будто толстый зверь, запертый в клетке ее рта, проглядывал фиолетовый мускул языка. Но она отвела нас в открытое патио в центре дома. Нас попросили сесть, но стула было только два, и никто из нас не посмел их занять.

Очень дряхлая женщина, лицо которой было так изрезано морщинами, словно его использовали вместо блокнота, вошла с подносом теплого кислого лимонада безо льда. Весь сахар осел на дно, а ложек, чтобы размешать его, не было. Мы, морщась, пили и ждали, когда начнется урок. Но донья Чарито исчезла в кухне, откуда доносились ее лающие приказы старухе, несомненно касавшиеся способа нашего приготовления. Мы, девочки, смотрели друг на друга, внезапно осознав себя бренной плотью – четырнадцатью лакомыми кусочками, набившимися в патио доньи Чарито и пьющими ее лимонад.

В конце концов донья Чарито проводила нас в свою мастерскую. Это была большая светлая комната в крыле дома, все окна которой были распахнуты, чтобы избавиться от тяжелых запахов масла и скипидара. Нас ждали расставленные рядами плетеные стулья, на каждом из которых лежала доска для рисования; между каждыми двумя стульями стоял ящик, на котором были большая банка чистой воды и несколько обрывков старых полотенец (очевидно, те самые «включенные в стоимость принадлежности», упомянутые в договоре).

– Найдите себе размещение, – распорядилась донья Чарито.

Началась борьба за стулья в задних рядах, но мне не повезло. На пороге я – по собственному мнению, весьма ловко – замешкалась, чтобы пропустить остальных вперед и посмотреть, что с ними станется. И в итоге оказалась в первом ряду прямо под пористыми кобальтово-синими ноздрями доньи Чарито.

Урок начался с физических упражнений.

– Mens sana in corpore sano[107], – провозгласила донья Чорито.

– Аминь, – хором отозвались мы, ибо, по нашему опыту, звучание латыни требовало литургического ответа.

Донья Чорито нахмурилась.

– Раз-два. Раз-два. Раз-два, – скомандовала она.

Мы выполняли прыжки на месте. Мы дотрагивались до пальцев ног. Мы сжимали и разжимали пальцы «для циркуляции» и довели себя до состояния гимнастического остервенения.

Наконец начался непосредственно урок живописи. Донья Чарито провела демонстрацию с помощью своей кисти.

– Первый шаг – надо проверить ворс на правильную собираемость. – Она обмакнула свою кисть в воду и принялась извлекать из краев банки всевозможные изощренные чистящие и постукивающие звуки, будто нянька, кормящая с ложечки привередливого младенца.

Мы послушно сделали то же самое.

Она продолжала на своем невразумительном испанском, который мы едва понимали:

– Второй шаг – это надлежащая манера держать орудие. Не таким способом и не таким образом… – Она обошла каждый стул с инспекцией. И подняла всех нас на смех.

Из-за этих правил мне казалось, что я никогда не смогу нарисовать великолепный, роскошный и безумный мир, бьющий через край у меня внутри. Я попыталась сосредоточиться на демонстрации, но что-то начало царапать изнутри мою рисующую руку. Что-то скреблось в двери моей воли, и мне необходимо было это выпустить. Я взяла свою мокрую кисточку, набрала золотой краски, и в один молниеносный мазок на бумаге возникла кошка – усы, хвост, мяу и все такое прочее!

Освободив внутри себя место размером с кошку, я задышала немного легче. Донья Чарито стояла ко мне спиной. Колибри на ее гавайском платье вонзила свой саблевидный клюв между курганами ее зада. Время еще было.

Я повертела кисточкой в банке с водой. Жидкость приобрела цвет моей первой утренней мочи. Я набрала фиолетовой краски, и на бумагу выскочила нескладная синюшная кошка, а за ней еще одна, коричневая.

Рисуя, я так погрузилась в себя, что не услышала ни ее предостерегающего возгласа, ни шлепанья ее островных сланцев по линолеуму, когда она спикировала на меня. Ее алые ногти оторвали мой лист бумаги от доски и смяли его в комок.

– Ты, ты не повинуешься мне! – вскричала она.

Ее лицо стало таким же грязно-красным, как моя банка с водой. Она подняла меня за предплечье, одним духом умчала меня за дверь в темную гостиную и плюхнула на жесткий стул с плетеной спинкой.

Ее зеленые глаза по-кошачьи сверкнули. В них были карие крапинки, как если бы в ее радужках завязло и окаменело что-то живое.

– Ты не должна двигаться, пока я не дала тебе разрешения. Это доходчиво?

Я покорно кивнула. Краем глаза я видела, как мои напуганные кузины послушно практикуют свои первые мазки. На секунду донья Чарито заполнила дверной проем своим громоздким телом, а потом оглушительно грохнула дверью.

Я сидела неподвижно, как один из ее натюрмортов, висевших на стенах вокруг меня. В темной, притихшей, безвоздушной комнате чувствовалось ее присутствие. Ее кисть была занесена над моей головой. Она могла закрасить мои волосы, замазать мои черты, превратить мое лицо в обыкновенную тарелку для яблок, винограда, слив, груш, лимонов. Я не смела шевельнуться.

Но вскоре я почувствовала, что не могу усидеть на месте. Я видела, что эти уроки живописи не сулят никакого удовольствия. Казалось, будто все, что мне нравилось в этом мире, было дурным. Недавно я начала брать уроки катехизиса, готовясь к своему первому причастию. Католические сестры из монастырской школы Вечно скорбящей Богоматери учили меня разбирать мир, словно белье для стирки, на плохое и хорошее, наставляли, какие грехи простительны, а за какие я, если умру