Из Эренкея мы снова вернулись в штаб генерала Джевада, где нас накормили. Джевад отвел меня на наблюдательный пункт, откуда можно было любоваться голубой гладью Эгейского моря. Я видел вход в Дарданеллы, Седд-уль-Бахр и Кум-Кале, стоявших как стражи ворот, а между ними сверкала и переливалась под лучами солнца поверхность моря. Вдалеке я видел английские и французские корабли, а еще дальше можно было различить очертания острова Тенедос, за которым, мы это знали, стоял флот союзников. Этот прекрасный вид вызывал тысячи ассоциаций, связанных как с реальными историческими событиями, так и с мифами, ведь вероятно, во всем мире нет другого места, столь же овеянного романтикой и поэзией. Очевидно, сопровождающий меня генерал Джевад тоже почувствовал нечто возвышенное, потому что он взял подзорную трубу и направил ее на открытое пространство, расположенное примерно в десяти километрах от нас.

– Взгляните туда, – сказал он и дал бинокль, – знаете, что это?

Я внимательно всмотрелся в даль, но не узнал пустынный песчаный берег.

– Это равнины Трои, – сказал он, – а река, которую вы видите, – добавил он, – мы, турки, зовем ее Мендерессу, но Гомер знал ее как Скамандр. Позади нас находится гора Ида.

Затем он повернул подзорную трубу в сторону моря, обвел взглядом пространство, где стояли английские корабли, и снова предложил мне взглянуть куда-то. Я немедленно направил бинокль на указанное место и увидел великолепный английский военный корабль, полностью готовый к бою, спокойно плывущий вдаль, как человек, вышедший в дозор.

– Это «Агамемнон», – пояснил он, – сейчас я сделаю выстрел по нему.

– Хорошо, – согласился я, – только если вы обещаете не попасть.

В штабе нас накормили обедом. С нами были адмирал Узедом, генерал Мертенс и генерал Помианковски – австрийский военный атташе в Константинополе. Все находившиеся за столом были совершенно уверены в будущем. Что бы ни думали дипломаты и политики в Константинополе, эти люди, турки и немцы, и мысли не допускали, во всяком случае вслух, что флот союзников пройдет их оборону. Они даже надеялись, что противник совершит еще одну попытку.

– Если бы только мы получили возможность сразиться с «Королевой Елизаветой», – сказал один ретивый немец, имея в виду крупнейший английский корабль, стоявший на входе в пролив.

По мере опустошения емкостей с рейнвейном боевой дух возрастал сверх всякой меры.

– Пусть только эти чертовы глупцы высадятся на берег! – воскликнул один из присутствующих.

Мне показалось, что турецкие и немецкие офицеры соперничают друг с другом в выражении готовности к бою. Ве– роятно, большая часть их показных бойцовских качеств была обычной бравадой, рассчитанной, чтобы произвести на меня впечатление, – по моим сведениям, ситуация была вовсе не простой. Теперь они велеречиво провозглашали, что эта война не предоставила возможности немецкому флоту скрестить шпаги с английским, и потому немцы в Дарданеллах рвутся в бой.

Посетив все важные участки на анатолийской стороне, мы отплыли на полуостров Галлиполи. Путешествие нельзя было назвать приятным. Когда мы подошли к берегу, рулевого спросили, знает ли он расположение минных полей и может ли пройти по каналу. Он ответил, что все знает, и направил наш корабль прямо на мину. Хорошо, что другой матрос, стоявший рядом, вовремя заметил ошибку, и мы прибыли в Килид-Бар в целости и сохранности. Здесь батареи были такими же, как на другой стороне; они являлись основными оборонительными сооружениями пролива. Здесь все, насколько, конечно, мог судить непрофессионал, было в превосходном состоянии, если закрыть глаза на тот факт, что артиллерийские орудия были устаревшими, да и боеприпасов было немного.

Повсеместно были видны признаки сильного обстрела. Батареи не были уничтожены, но повсюду виднелись воронки от разрывов снарядов. Мои турецкие и немецкие спутники отнеслись к увиденному со всей серьезностью и откровенно восхитились точностью огня союзников.

«Как им удается так точно определять расстояние?» Этот вопрос они задавали друг другу. Удивительная точность стрельбы объяснялась тем, что огонь велся не кораблями, стоявшими в проливах, а кораблями, находившимися в Эгейском море, по другую сторону полуострова Галлиполи. Артиллеристы не видели цели, но вели огонь на расстоянии около шестнадцати километров над холмами, и все же многие снаряды падали в опасной близости от батарей в Килид-Баре.

Когда я находился там, все было тихо – в тот день никто не стрелял. Специально для меня офицеры организовали учебные стрельбы для одного из орудийных расчетов, чтобы я мог получить представление о поведении турок в бою. Мысленно эти артиллеристы представляли идущие на них английские корабли, орудия которых направлены на последователей пророка. Сигнальщик подул в рожок, и расчет устремился на свои места. Вскоре были принесены снаряды. Одни открывали казенник, другие производили измерение расстояний, третьи укладывали снаряды на место – в общем, все были при деле. Турки демонстрировали активность и рвение, очевидно, немцы действительно были прекрасными инструкторами, но все же здесь было нечто большее, чем немецкое военное мастерство. Лица артиллеристов горели фанатизмом – основным источником стойкости турецких солдат. Солдаты представляли себе, что ведут огонь по ненавистным неверным – англичанам, и учебные стрельбы прошли на высоте. Слышнее криков солдат звучал монотонный голос командира, нараспев читающего молитву, с которой мусульмане бросались в бой уже тринадцать веков. «Аллах велик! Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет – пророк его!»

Вглядываясь в эти безумные лица, я отчетливо увидел в них неконтролируемую ненависть к неверным и вспомнил, как не далее чем утром немцы говорили о том, что проявили мудрость, не объединяя турецких и немецких солдат. Я совершенно уверен, что, будь это сделано, по крайней мере, здесь, священная война завершилась бы полной победой, поскольку турки обратили бы свою ненависть к христианам на тех, кто оказался под рукой, в своем фанатичном безумии позабыв, что они союзники.

Я вернулся в Константинополь в тот же вечер, а два дня спустя – 18 марта – союзники начали решающее наступление. Все знают, что оно завершилось катастрофой для союзников. Его итогом стало потопление «Буве», «Океана», «Неотразимого» и повреждение четырех других кораблей. Таким образом, из шестнадцати кораблей, участвовавших в сражении, семь было временно или навсегда выведено из строя. Естественно, немцы и турки ликовали. Полиция обошла дома и передала приказ каждому домовладельцу вывесить предписанное число флагов в честь этого события. У турок напрочь отсутствовал спонтанный патриотизм и энтузиазм, поэтому они никогда бы не стали украшать свои владения без соответствующего приказа. Между прочим, ни немцы, ни турки не устраивали грандиозного празднования, потому что все же не были до конца уверены, что одержали победу. Большинство из них не исключало возможности того, что союзникам все же удастся прорваться. Вопрос заключался лишь в том, готова ли Антанта пожертвовать определенным числом кораблей. Ни Вангенхайм, ни Паллавичини не верили, что печальный опыт 18 марта положит конец атакам военных кораблей, и они каждый день ожидали возвращения флота. Напряжение царило в течение нескольких недель после отпора 18 марта. Мы ежеминутно ждали нового наступления. Однако великая армада так и не вернулась.