фактом, что Мазур, имевший высшее образование, отказался помогать Горовому в учебе и писать за него контрольные работы. Все дело в том, что в 1954 году капитан поступил на заочный факультет Высшей школы МВД, и обучение на этом факультете требовало от него серьезного напряжения умственных и физических сил. Разумеется, будь капитан не так занят по работе, он бы и сам все отлично написал. Но служба лагерным следователем не оставляла ему ни времени, ни возможности быть примерным студентом. И тогда Горовой обратился к Мазуру с предложением помочь ему в академических штудиях. Однако Мазур неожиданно отказался, обосновав свой отказ тем, что у капитана факультет гуманитарный, а у него, Мазура, образование естественно-научное. И он, дескать, совершенно некомпетентен в гуманитарных дисциплинах, а потому помочь гражданину начальнику при всем желании никак не может.

Капитан принял этот отказ близко к сердцу и решил проучить наглого зэка. Вскорости Горовой начал, как он это называл, работу с подозреваемым. Горовой был не из тех, кто в первый раз видит подозреваемого, уже арестовав его. Он был добросовестным следователем, из тех, кто сначала тщательно допрашивает преступника и уже только после этого заводит дело и ищет доказательства и свидетелей.

Первый шаг был самым простым – Петр Иннокентьевич вызвал к себе в следственную часть Мазура и, глядя на него пронзительными, как казалось самому Горовому, а на самом деле белесыми водянистыми глазами, спросил, как в лоб ударил:

– Ну что, Мазур, будем колоться?

И не торопясь, со значением выложил перед собой на стол пухлую серую папку с надписью «Дело», чтобы дезинфектор понимал, что столько на него собрано свидетельств и доказательств, что самое лучшее не ждать у моря погоды, а немедленно во всем покаяться. Как известно, признание – царица доказательств, и если подозреваемый признается сам, то ему за сотрудничество выйдет скощуха, а следователю не нужно будет пуп рвать, выискивая доказательства преступления.

– Будем колоться? – повторил он еще раз, видя, что Мазур лишь молча глядит на него небесно-голубыми, слегка поблекшими от тяжелой лагерной жизни глазами.

– Никак нет, гражданин начальник, – улыбнулся дезинфектор.

– Это почему? – удивился следователь.

– А чего мне колоться? Я же ничего не сделал!

Все вы ничего не сделали, привычно хотел сказать капитан, но споткнулся о внимательный и лукавый взгляд заключенного. Такого жизнерадостного зэка он не видел давно. Нет, среди блатарей, конечно, попадались балагуры, устраивавшие из допроса целый цирк – такая уж их специальность, фарт, как известно, угрюмых не любит. Но чтобы веселились политические – это было что-то новое. Значит, жизнь у него тут недурная и в себе он уверен.

– А сам как думаешь, чего я тебя вызвал?

Это был ход, проверенный годами службы в НКВД. Неопытная публика пыталась угадать, что имеет в виду следователь, по наивности выдавая какие-то свои вины и страхи, пусть и ничтожные, но за которые можно было зацепиться и раскручивать потом нить допроса. Но и опытные, бывалые, все равно начинали мандражировать, а подозреваемый, выведенный из равновесия, – это уже добыча.

Но дезинфектор, видно, был тертый калач.

– Поговорить вам захотелось, гражданин начальник, затем и вызвали. – Улыбка на его физиономии сделалась еще ослепительнее, такие бывают только у цыган да уголовных, но уж никак не у пятьдесят восьмой статьи.

Горовой даже оторопел от такой наглости.

– В смысле? – грозно сказал он.

– В прямом, – с охотою отвечал Мазур. – Кругом народ дикий, блатата да бытовики, а вы человек интеллигентный, с понятием. И вот нашли, так сказать, родственную душу, тоже интеллигентного, образованного, культурного даже. А культурный культурного всегда поймет, я правильно излагаю?

«Чего он лыбится, сука? – с неприязнью думал капитан, заглядывая в ящики стола: этот прием он использовал, когда надо было подумать, как дальше вести допрос. – Чему радуется, тварь?!»

Ответа на этот вопрос он так и не получил, как, впрочем, и на многие другие. Как он ни старался, ничего определенного добиться от Циркуля в тот раз ему не удалось.

Тогда Горовой решил проследить за деятельностью дезинфектора в надежде обнаружить какие-то преступления или хотя бы нарушения с его стороны. Однако как за ним следить? Самому инспектировать дезкамеру, ходить за Мазуром? Смешно, только отсвечивать попусту, да и времени у него на это нет. Поэтому для слежки был привлечен блатарь по кличке Дрель, чтобы тот незаметно наблюдал на Мазуром.

Однако все усилия пошли насмарку: в течение месяца Дрель следил за Мазуром, но ничего подозрительного не обнаружил, о чем с каким-то нездоровым энтузиазмом сообщил капитану. Тот сменил филера на более расторопного, но и второй ровным счетом ничего не добился. Если верить соглядатаям, почти все время Циркуль проводил в дезкамере, никуда дальше столовой и библиотеки не ходил, с другими заключенными вне работы не встречался.

Такая стерильная чистота казалась вдвойне сомнительной. До того сомнительной, что капитан даже стал подозревать своих агентов-блатарей. Не могли ли они спеться с Циркулем и отмазывать его перед следователем? Теоретически могли, вот только зачем им это? И чем в таком случае мог он подкупить урок, которые испытывали традиционное презрение и брезгливость к фраерам вообще, а к политическим тем более?

Капитан почувствовал, что его охватывает азарт. Теперь он лепил дело не для галочки, не для благодарности начальства и даже не для новой звезды на погон. Теперь это уже был личный счет. Что такое представляет собой неуловимый и скользкий, как налим, Мазур? Чтобы выяснить это, придется пойти путем классиков, которые говорили: «Если враг не сдается, его уничтожают». Лейтенант явно не желал сдаваться, что ж, посмотрим, как он запляшет, когда его прижмут по всей чекистской науке.

Чтобы прижать зловредного дезинфектора, Горовой решил оформить липу, или, проще говоря, сфабриковать дело. Процесс этот был хорошо знаком каждому почти следователю НКВД, а некоторые довели его до автоматизма. Проблема тут заключалась даже не в бессовестности работников органов, а в безумном количестве дел, ложившихся на них, начиная с тридцатых годов, число которых с войной только увеличилось. Не было никакой возможности тщательно расследовать дело каждого контрика, террориста, шпиона или изменника родины. Если дело было ясное, а у следователя формировалось стойкое убеждение в виновности подозреваемого, то можно было и пренебречь протоколом. Точнее говоря, использовать вместо одного протокола другой, так сказать, форсированный.

В условиях лагеря это все было даже проще, чем на воле. За махорку, за миску супа, за пайку к делу привлекались голодные, обезумевшие от тяжелого труда заключенные, готовые подписать любые показания, хоть против отца родного.

И с Мазуром поначалу все шло по накатанной колее: дело оформлялось, свидетели подписывали сочиненные следователем показания, история расширялась. Но потом вдруг коса нашла на камень – свидетели перестали давать показания и, более того, отказывались от