Я хотела ответить: «Ладно. То есть, по — твоему, оставить психически нездоровую женщину в Каркозе одну — это хорошо?» Но я так не сказала. Я только спросила:

— Сколько ещё может продлиться этот сложный период?

Он снова рассмеялся и сказал, что даже доктора не могут ответить на этот вопрос и просто вышел из комнаты, как будто мы только что обсудили какую — то незначительную проблему и уже нашли решение. А я осталась в гостиной. Или это был кабинет? Или семейная комната отдыха? (Я ведь уже говорила: в этом доме так много комнат, что понять, для чего они на самом деле предназначены, можно лишь с трудом.) В общем, я осталась в одиночестве и недоумевала, почему разговор закончился именно так. Я даже пыталась применить формулу, которой нас научил психолог много лет назад: ты делаешь А, я чувствую В. Но похоже, она не работала. А я думала, это сработает.

Я надеялась на более сильный эффект.

* * *

Итак, мы были там уже десять дней. А казалось, даже дольше. Мне чудилось, что вся моя жизнь теперь сосредоточена на этих бугристых жёлтых обоях над нашей кроватью в Каркозе и каждый день теперь будет начинаться с них до конца моей жизни.

Я понятия не имела, чем Адам занят всё время. Иногда я часами не видела его. Конечно же, он был с Сарой. Я тоже старалась проводить с ней время, но, похоже, моё общество её совсем не радовало. Она показывала мне страницы из своей пьесы. Но это был только отрывок без начала и конца. Я не понимала, о чём в ней шла речь и Сара злилась на меня. Мне хотелось быть полезной им обоим, но, похоже, я не могла сделать ничего лучше, чем как можно реже попадаться на глаза и незаметно готовить сэндвичи или выполнять другие домашние обязанности.

Всё это не занимало у меня много времени, поэтому мне приходилось искать себе ещё какое — нибудь дело.

В итоге я заинтересовалась северной башней в доме.

Но я не могла войти в неё. Можно было стоять на пороге, но наступать на пол было опасно. Я нахожу это резонным. Но всё равно хочу встать туда. У меня такое чувство, что эта башня дразнит меня. Мне постоянно кажется, что там раздаются чьи — то шаги и такой звук, словно что — то волокут по полу. Конечно, это просто моя разыгравшаяся фантазия. Но оттуда идёт неприятный запах. Это уже не игра воображения, просто кто — то когда — то опрометчиво положил там ковёр, который теперь гниёт. Ковёр цвета жжёного апельсина и, в сочетании с жёлтыми обоями эффект создаётся не из приятных. Возможно, это считалось модным в семидесятых, и, скорее всего, именно тогда кто — то последний раз вкладывался в этот дом. А сегодня это выглядит не модно, а устрашающе. Настоящее преступление против моды!

Это я пытаюсь сохранить бодрость духа. В этом доме нет места ни легкомыслию, ни шуткам. Даже это слово, которое я написала, преступление, я посмотрела на него и оно приняло зловещий оттенок: трое находятся в загородном доме, в полной изоляции, одному непременно придут в голову мысли об… убийстве!

Таково влияние Каркозы, знаете ли.

Сегодня Адам нашёл меня в комнате, выходящей в башню. Я сидела на полу. Он испугал меня. Я уже несколько часов никого не слышала в доме. Я ощутила, что его появление что — то испортило. Как вы видите, у меня довольно своеобразное отношение к этой северной башне. Я представляю, что если бы переступила порог, то оказалась бы не в помещении с грязным ковром, гниющим полом и уродливыми обоями, а в другой реальности. Как в тех детских историях, когда, заходя в дверь в стене, оказываешься в какой — то другой стране.

Я думаю, что какая — то часть меня просто хочет выйти из этого места, выйти в другой мир и неважно, что он из себя представляет.

Что ж, главное, чтобы в том мире всё было иначе.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Адам. — Я тебя везде ищу.

— Я была здесь всё время, — ответила я. — Адам, тебе не кажется, что эта башня изменилась?

— Как изменилась? По сравнению с остальным домом, это определённо самая уродливая его часть.

— Изменилась по сравнению с тем, какой она была вчера и ещё днём ранее.

— Звучит как нечто в духе старинных пьесок. Видимо, это заразно, — сказал Адам, но мы всё — таки немного задержались, наблюдая за этой комнатой. Вдруг что. Но в ней ничего не изменилось, в нас тоже.

* * *

Вечером я пожарила стейки, которые купила нам в городе. Я думала, это будет отличное угощение, но Адам, войдя в кухню, посмотрел на меня как на сумасшедшую и спросил, чем это я занимаюсь. Я ответила, что вроде как готовлю ужин.

— Какого чёрта? — выпалил он. — Ты же знаешь, Сара — вегетарианка.

Я и правда это знаю. Я даже очень хорошо это знаю… Я уставилась на стейки, шипящие на сковороде. Такие аппетитные мраморные куски, которые я собиралась поджарить с кровью. И правда, о чём я, чёрт возьми, думала до того, как Адам задал мне этот вопрос?

— Не знаю, о чём я думала, — ответила я. — Видимо, я просто не думала. Слушай, я ей сделаю салат или что — то в этом роде.

Однако, знаете, именно такие мелочи, которые, возможно, на первый взгляд незначительны, заставляют меня чувствовать себя не в своей тарелке. И я снова представила: это место, Каркоза, так влияет на меня, что я не могу доверять собственному разуму. И если такое происходит со мной, то что оно могло сделать с Сарой?

А потом Адам сказал, что пьеса, над которой работает Сара, расстраивает её. Он хотел бы заставить её бросить это занятие, но не знает как.

А он вообще пробовал её попросить? Я очень хотела это знать.

Взгляд, который он бросил на меня, я бы назвала испепеляющим. Конечно, он просил, он настаивал, он уговаривал, он, в конце концов, уже просто кричал. Но всё без толку. Сара продолжает свою писанину. Мы ещё немного говорим. Я выкладываю стейки на тарелку. Наконец я начинаю понимать, чем Адам занимается целый день.

Это всё чёртова пьеса.

Ещё когда они были детьми, Сара уже писала эти свои истории и заставляла его отыгрывать все части. Похоже, с