– Ты видишь имя Сигюрвина? – спросил Конрауд.

– Да: вот он поступает к нам, и ему одиннадцать лет. Для большинства – это самое интересное время в скаутской организации, – сказал Хоульмстейтн, – но, по-моему, в данном случае это оказалось, что называется, «не его». Через два года он отвалился.

– А о нем есть какие-нибудь особые отметки?

– Нет, только это.

– А остальные, значит, продолжили? – спросил Конрауд. – Те, кто начал одновременно с ним? Стали вожатыми отрядов или как там это называется?

– Да, в то время пришла большая группа, и в ней было много способных ребят. Один из них, по-моему, был у нас в правлении. Лукас. Отличный парень. Не знаю, говорил ли ты с ним. Он переехал на восток страны. По-моему, он в Сельфоссе жил, не знаю, живет ли он там до сих пор. Он этого мальчишку может помнить. Я тебе распечатаю списки тех лет. Так пойдет?

– А с мальчиками в таком нежном возрасте поднимались на ледники? – спросил Конрауд. – В программе было предусмотрено что-то такое?

– Нет, – сказал Хоульмстейтн, потянулся к принтеру и включил его. – Ты спрашиваешь из-за Сигюрвина?

Конрауд кивнул.

– Нет, – повторил Хоульмстейтн. – Мы никаких походов на ледник не организовывали. Во всяком случае, я не припомню.

– Ладно, я только это, собственно, и хотел спросить.

– А как ты сам-то вообще, дружочек? – спросил Хоульмстейтн.

– Сам-то я отлично.

– На пенсии не скучаешь?

– Бывает иногда, – ответил Конрауд.

– Но ты ведь по-прежнему работаешь?

– Есть такое дело.

– Приходи как-нибудь к нам в скауты, – улыбнулся Хоульмстейтн. – У нас всегда найдется куча дел.

– Спасибо, не надо, – сказал Конрауд.

Сначала Конрауда позабавило, что метеоролог, с которым у него была назначена встреча позже в тот же день, носит имя Фрости[24]. Но веселье улетучилось, когда тот оказался неприветливым, чванливым и крайне заносчивым юнцом. К немалому облегчению Конрауда, этот метеоролог раньше не видел его в полиции и начал расспрашивать его о том, что его не касалось: кто послал Конрауда да зачем ему нужны сведения.

– Кто послал? – удивился Конрауд. – Я сам по себе пришел. Этого не достаточно?

– И что вы собираетесь делать с предоставленными сведениями?

– Да ничего особенного. Мне нужны старые сводки погоды, я же не знал, что они у нас, оказывается, государственная тайна. Наверное, я лучше кого-нибудь другого побеспокою ради этой мелочи.

– Старые сводки погоды, – как эхо повторил Фрости. – А в Интернете смотреть не пробовали? Там можно найти погоду за любой месяц, начиная с тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Или у вас Интернета нет?

– Мне нужен более ранний год.

– Более ранний?

– Вы хотите, чтоб я вам за это заплатил? Это не проблема.

– Нет, – вздохнул Фрости, сидящий в тесном и душном кабинете, и начал ворчать, что, мол, нельзя просто так прийти с улицы и получить все, что хочется. – Безвозмездно. О каком периоде у вас идет речь? – спросил он.

Конрауд уже готов был велеть собеседнику проваливать туда, где солнце не светит, – но все же не смог не улыбнуться такой неприветливости. Не каждый день он разговаривал с человеком, которому абсолютно наплевать, как он выглядит в глазах других, и который ведет себя, как ему заблагорассудится.

Конрауд назвал дату исчезновения Сигюрвина, а Фрости ввел ее в компьютер.

– Я, конечно, мог бы полистать наши справочники, но их явно уже оцифровали, – сказал Фрости, больше обращаясь к самому себе, чем к Конрауду. – У вас речь о Рейкьявике, да?

– Да, – ответил Конрауд. – для начала.

– А вы еще что-нибудь ищете?

– А вы уже нашли, что я просил?

– Хорошая погода для февраля, – сказал Фрости. – Минус три градуса, слабый ветер, собственно, почти штиль, видимость очень хорошая, без осадков. Просто отличная зимняя погодка. Вам этого достаточно?

– А около ледника Лаунгйёкютль посмотреть можете?

– Лаунгйёкютль?

– Да, на тот же день и следующие два-три.

– Какие у них там станции? – пробормотал себе под нос Фрости, вспоминая метеорологические станции возле ледника.

И снова он ввел данные в компьютер.

– Ума не приложу, зачем они силу ветра перевели в метрическую систему, – проговорил он ни с того ни с сего. – Вот зачем было все менять?

Конрауд не нашелся, что ответить. С тех пор, как поменяли систему измерения, минуло уже очень много лет, и он лишь смутно помнил, как это критиковали, но не считал, что способен высказаться на эту тему. Поэтому он просто промолчал.

– Так… не… погода, – сказал Фрости.

– Не погода? А я же про погоду спрашивал?

– Вот я и говорю: непогода.

– Если не погода, то о чем же мы говорим? – не понял Конрауд.

Фрости посмотрел на Конрауда с глубоким отчаянием во взгляде.

– На леднике бушевала непогода, – медленно и четко произнес он, чтоб до Конрауда уж точно дошло, что он хотел сказать: погода на леднике была ужасная.

38

Возвратившись домой со встречи с метеорологом, Конрауд приготовил простой ужин и открыл бутылку хорошего тосканского кьянти – одного из любимых вин Эртны. Он поставил на кухонный стол свадебную фотографию, на которой они целуются, и зажег рядом с ней огарок свечи. Затем он отпил вина и включил диск с исландской поп-музыкой тысяча девятьсот семидесятого года. Воздух наполнили тихие мелодичные звуки.

Поначалу Эртна скрывала свою тревогу. Ей хотелось сперва точно все выяснить, а уж потом говорить с Конраудом и Хугоу. Для нее это было несложно: она была врачом, у нее было много друзей медиков и даже онкологов. Она обратилась к человеку, которому полностью доверяла, затем спросила мнение другого врача, незнакомого, а затем третьего – знакомого специалиста. После этого она уже никого не спрашивала.

Конрауд перемены не заметил. Он не обратил внимания, что она стала ложиться отдыхать днем, или что она похудела на несколько килограмм. Он не замечал тревоги на ее лице, когда заставал ее одну в ванной или на кухне. Сама она ни в чем не была уверена до первого обследования. Когда оно было уже позади и «приговор» оглашен, она пришла домой, откупорила бутылку красного вина и стала ждать Конрауда. Со смертью она имела дело с тех самых пор, как поступила на медицинский факультет. Она знала, что ей надо будет делать, как она будет себя чувствовать, какова будет реакция близких, как в ее доме воцарится горе, как оно перекинется на жизнь ее любимых друзей, – до тех пор, пока все не минет и жизнь не потечет дальше без нее. Она думала о сыне, о внуках, о Конрауде – и беззвучно оплакивала свою участь.

Придя домой, он тотчас