– Я просто поделился своими заботами, Майя. – Свердлин поднялся с кресла, повесил гитару на стенку, потрепал бант. – Ты меня спросила. Я тебе ответил. Если я обидел тебя, – пожалуйста, извини.

– Я не знаю!.. Я не знаю, что думать!

– А ты не ломай особенно голову. Представь себе, что я всё придумал. Как дурной сон. Наваждение. Как сон, как утренний туман… И вообще у меня всю неделю дурное настроение.

– Ты шутишь?

– А ты что подумала?

– Ну так нельзя, Володя! У меня тоже есть нервы!

– Майя! – постучала в дверь Анна Константиновна. – Прости меня, но тебя к телефону!

– Беги, беги, – подтолкнул её Свердлин.

– А ты?

– Я тоже побегу. С час просидел, тебя дожидаясь. Уже разыскивают, наверное, в штабе.

Всё, что сердцу мило

Майор Курасов, браво вышагивая по Невскому, сверкал улыбкой всех тридцати двух крепких зубов, даже в собственных сапогах, когда грациозно нагибался, смахивая с них малейшую пыль. Поскрипывая новой портупеей, черноглазый красавчик держал в одной руке фуражку, а в другой вещь совершенно не милицейскую, но сокровенную – изящный «дипломат», заветное приобретение в Северной столице.

Жизнь прекрасна, что ни говори!

Удачное тёплое утро, небо совсем не ленинградское, без единого хмурого облачка, сияющее лукавое солнце и кокетливые женщины в разлетающихся одеждах, парящие навстречу!

Ты молод и здоров! Свободен, как птица! Впереди весь мир! И никаких преград и тревог! Душу рвёт вырывающееся из груди любвеобильное сердце. Кажется, ещё миг – и оно выскочит навстречу женским улыбкам. Глаза разбегаются.

Курасов на вершине блаженства. Отзвенел последний раз жалящий сигнал учебной тревоги, отзвучала последняя команда учебного выезда на место происшествия. На днях сдан последний экзамен. Теперь у него здесь всё последнее, последняя, последний… Диплом об окончании Высших следственных курсов в нагрудном внутреннем кармане надёжно застёгнут крепкой пуговицей. Большая, правда, одна, звёздочка сияет на погонах, звенят в ушах победные фанфары прощального офицерского банкета, ласкают хвалебные тосты и лишь единственная закавыка – слегка побаливает ещё от вчерашнего возлияния похмельная головушка…

И сегодня после месячного пребывания он покидает этот полюбившийся, запавший в душу город. Он уезжает домой. Прощай, Питер! Прощай, сказка! Прощайте, прелесть белых ночей, золотые петергофские фонтаны, лев, так и не одолевший Самсона.

Он и сам сподобился каменному исполину, преодолев и пережив за этот месяц столько, столько ни приводилось во всей его предыдущей жизни.

Курасов тормознул у симпатичной кафешки, дурашливо козырнул отразившемуся в витрине высокому элегантному счастливчику с осиной талией и крутой саженью в плечах. Зайти, хлебнуть чёрного кофейку? Снять допекавший хмель? Во фляжке остались запасы с банкета. А почему бы и нет? Имеет полное право. Сегодня ему всё позволено! Он достал из кармана аккуратную щёточку, подарок заботливой Эллочки, приучившей его к новому «модус вивенди», смахнул невидимую пыль с сапог. Обувь мужчины должна блистать, как душа офицера!

Элла, Эллочка! Эллочка-тарелочка! Невольное мимолётное увлечение. Как прелестны твои глаза! Как памятны жаркие губки! Сегодня она примчится на вокзал его провожать. Знает всё: надежд никаких, а прикипела и не думает о разлуке. Он, как некоторые курсанты, мыльных дворцов ей не обещал, планов не строил. Не скрывал, что женат, что встреча мимолётна. Но она всё равно примчится на вокзал. А как начиналось?…

– Тонкая натура, – споткнулся о её взгляд приятель Серёга из Иваново. – Нам бы чего попроще? С этой весь месяц впустую убьёшь.

– Тургеневская женщина, – шептал заворожённый очарованием шатенки Курасов, губы его враз подсохли.

– Гордая. Чайник повесит.

– Мне нравятся недоступные.

– Высока, – урезонивал из последних сил Серёга.

– По мне как раз, – шагнул, как в пропасть, Курасов, пригласил на танец и познакомился с Элеонорой.

Теперь она просто милая Эллочка-тарелочка, изящное создание, покорное существо, ловящее каждое его слово. И сблизила, спаяла их та памятная ночь…

До последнего она держалась. Придумывала закавыки и всевозможные хитрости, чтобы не пустить его в дом. Уже и петергофы все объездили и эрмитажи обходили, только со стен Кронштадта удочек не закидывали. Дошла очередь до церквей и храмов, а значит, ему скоро уезжать. И её будто подменили! Куда делся неприступный вид! Эллочка выкинула белый флаг…

Засвистел тормозами за спиной автомобиль, высунулся было из окна едва не по пояс разгневанный водила, в возмущении размахивая рукой, но узрел застывшего в апофеозе чувств майора с непокрытой головой, нырнул назад и, выруливая, лишь чертыхнулся про себя. Курасов зашёл в кафе. Взял чашку жидкого шоколада, стакан сока. Огляделся. Никого. Он примостился у окна. Вспомнил опять ту ночь.

…Его засквозило холодком таинства чужого жилья, когда они поднялись лифтом на третий этаж в её квартиру. Он осторожно осматривался, озирался, словно первобытный дикарь в пещере неведомого, более могучего, нежели он, зверя. Роскошество поражало и угнетало. Он хорохорился, не поддавался. Спросить о родителях? Зачем? И так видно. Из высшего эшелона. Ему ни за что не дотянуться. Ну и ладно об этом. Тепло шло от Эллочки и её рук. Этого достаточно. Ради этого он здесь. Не с родственниками же знакомиться припёрся!

– Родители на даче. С ночёвкой, – шепнула она ему. – Ты проходи, располагайся. Я стол накрою.

– Зачем? – обняв, обволок он её всю, податливую и дурманящую, и потерял над собой контроль; месяц женщины не чувствовал по-настоящему, всё охи, вздохи да поцелуйчики на лету.

И они упали на то, что было ближе…

Уже стемнело за лёгкими занавесками, когда они очнулись и, будто заново родившись, вглядывались друг в друга, не узнавая. Она лежала на его груди, всверливаясь в душу своими зелёными кошачьими глазами и улыбалась через силу, кривя губы. Мгновение – и она заревёт, будто испугавшись до смерти того, что тайком желала и чего дождалась.

– Красиво у тебя, – отвёл он глаза в сторону.

Он не любил разговоров о серьёзном, о будущем, о вечном. Она, видимо, поняв, откинулась на спину, закрылась, как жемчужина в скорлупе, затаилась. Под утро он ушёл…

Курасов отхлебнул из стакана сок наполовину. Внутри посвежело. Он достал фляжку с коньяком, плеснул что оставалось в стакан, размешал трубочкой и выпил всю смесь одним разом. Так приятней и полезнее. Достал сигарету.

Эллочка – мечта, а не женщина. Сколько обаяния! Жаль, одну ночку ему подарила. Прощальную. Серёга рассказывал про свою с восторгом. Размахивал руками от избытка чувств. Слюной брызгал. Дёргал и его, как? Курасов молчал. О таком разве можно? Ни врать, ни мечтать он не любил.

На перроне было весело, шумно и беззаботно. Уезжал в этот день не один Курасов. Собрались провожать многие, даже незнакомые.