овладело его сознанием? Он впоследствии и сам объяснить себе толком не мог… Только взял и направил свой мотоцикл в лобовую.

Чужак, заметив его намерение, не сворачивал. Порохов прибавил газу, чужак ответил тем же.

И вот они уже неслись друг другу навстречу по неумолимой прямой, в безумной необъяснимой внезапной ярости отыскивая глаза друг друга. До страшного, смертельного столкновения оставалось метров сто, но ни тот, ни другой, не сворачивая, увеличивали скорость.

Что двигало ими обоими? Что заставило решиться на такой поступок? Ни тот, ни другой не знал и не думал об этом. Но каждый отчётливо понимал – он не уступит, не отвернёт! Это было бы больше, чем трусость. У чужака за спиной была фигурка в розовой кофточке, у Порохова – пацанва. А значит – решения не изменить!

Они потеряли человеческий облик, теперь это были два космических болида, обрёкшие себя на ужасную неминуемую гибель.

Бежавшие за Пороховым в ужасе остановились. Тимоня не удержался на ногах, свалился на колени и полз вперёд с остекленевшими глазами. Ещё мгновение – и два безумца обрушатся друг на друга, разобьются вдребезги.

– Ге-е-е-о-о-о-рги-и-й!.. – Это был не крик, а жуткий вой сирены.

И чужак услышал, обернулся к скамейке. Руль в его руках дрогнул. Мотоцикл вильнул. Этого хватило Порохову промчаться мимо, лишь задев жертву локтем. Он сам едва не вылетел с сиденья, чужак, кувыркаясь, полетел в одну сторону, мотоцикл, освободившись, ринулся в другую.

«Убился парень», – усмиряя «ковровца», без мыслей в голове, как в тумане, тихо покатил Порохов кругом по стадиону, возвращаясь назад.

Возле недвижного раскоряченного тела стояла она. Нагнулась, плача. Тонкая, красивая. Беззащитные лопатки на белой спине из-под кофточки лезли в глаза. Чужак шевельнулся, перевернулся с живота на спину. Тяжело охнув, попытался подняться. Она рванулась ему помочь, он, приметив подъехавшего Порохова, криво усмехнулся, отстранил её, поднялся сам. Всё лицо его было залито кровью. Шатаясь, он доплёлся до возмущённо тарахтящей «Панонии», поднял мотоцикл, взгромоздился кое-как и, не проронив ни слова, покатил мимо расступившейся толпы, как сквозь траурный строй.

Порохов глянул на незнакомку. Она плакала, пряча лицо в розовый платочек.

– Садись. Домой отвезу, – сказал он.

Она села.

Petit lever[18]

Какие, к чёрту, стихи!

Боронин даже карандаш отбросил в сторону, и тот покатился по столу, едва не свалившись на пол. Директриса музея нервно вскочила на ноги.

Какой, к дьяволу, Серебряный век! Да ещё русской поэзии! С чем их едят?

Заморочила вконец ему голову эта взбалмошная! Как её? Где-то было записано? Павел писал… Боронин долго копался на столе. Дверь всё-таки захлопнулась. Карандаш тоже слетел на пол, задел он его рукавом пиджака ненароком…

Никогда подобного не случалось! Набрал приёмную по телефону.

– Посетительница эта? Без записи?

Мало того, что поломала все планы на день, она совсем выбила его из колеи. Теперь собирайся с новыми мыслями, перескакивай с пятое на десятое! А хотел ведь выехать в район. К Хайсе…

Ему ответили в трубке.

– По рекомендации Павла Александровича? – переспросил он.

Боронин послал за Ольшенским. Тот вошёл тихо, крадучись, притворил плотно за собой дверь, словно отсекая путь кому-то сзади, бережно спросил, не садясь:

– Ушла малахольная?

– Ты что же, знал?

– Ну как? Не то чтобы… Добивалась всё… Но, что называется… Только вас видеть. Они ж помешанные!

– Ты присматривай, Павел Александрович, за своими. Хоть немного…

– Да что же?

– Музеи… кино… такое всякое… Твоя всё же прерогатива.

– Искусство принадлежит мне.

– Вот и разбирался бы с ними сам.

– Она и меня достала, – вдруг внятно получилось у второго секретаря обкома. – Уже прятаться готов. Но юбилей!

– Кому юбилей?

– Ну эти… акмеисты, футуристы, символисты… – Ольшенский заспотыкался языком.

– Открыли шлюз! Что ещё за исты? Кто такие?

– Хлебников наш, земляк. Там их целая куча.

– Других дел у меня нет!

– А я всё время так, Леонид Александрович, – пожаловался второй. – Бывает, целые делегации их у порога. Пройти в здание не дают. Приноровились. Перехватывают. Это к вам, так сказать, представитель от нашей административной сферы, директор музея.

– Знал, значит, зачем пришла?

– Знал, каюсь.

– А чего ж тогда?

– А куда деться? Она права. Грядёт дата. Я подсчитал кое-что. Проверялся. Полистал этих… Хармса… Кузьмина… Мариенгофа…

– И эти наши?

– Нет. Это творческие течения, направления в поэзии. Их, так сказать, выразители. Не читала она вам?

– Чего?

– Ну как? «И перья страуса склонённые в моём качаются мозгу. И очи чудные бездонные цветут на дальнем берегу…»

– Бред какой-то! Что с вами, Павел Александрович?

– А наш-то у них главным был. В двадцатых годах. Считал себя великим гением современности. Как это? Председателем земного шара! Вот.

– Это ещё что? Точно, сумасшедший!

– Один из кружков, Иванов, кажется, единственная фамилия правильная запомнилась. Эмигрант. Писал про нашего земляка, что тот сущий параноик. Руки трясутся и худой, как скелет. Страдал падучей…

– Ну руки! Пил, наверное? И не закусывал, в Поволжье же голод был.

– Вряд ли. Они этим не страдали. У них другая болезнь, с душой в основном… Хотя Блок, не приняв рюмки, не писал.

– Блок?

– Поэт. Говорил, что водка защищает от хаоса.

– Они сами хаос этот и творили. Чего эту-то подослал?

– А лучше, чтобы у дверей где-нибудь поймали?

– Тараканьи бега! Чума с этой демократией! Доиграемся «в народ ходить»! Что их всех прорвало?

– С запада дует.

– Ну вот что! Ты, Павел, одно с другим не путай. Хотя… – Боронин махнул рукой. – У меня сейчас, сам знаешь, другие заботы голову заняли. Клинопись, иероглифы, стишки… Сам разбирайся с этими… Мне современных сумасшедших хватает.

– Так я ж… – Ольшенский попятился. – Вроде ваши указания?

– В этом году иное на передний план выдвигается. Сам понимаешь. – Боронин уже набрал по телефону приёмную. – Максинова мне найдите. Нет, пусть подъедет.

И ткнулся в очередную папку на столе. Перед ним лежала сводка о происшествиях и преступлениях по области.

Но не успел выйти второй секретарь, на пороге отчеканил приветствие генерал.

– Ты что, под дверьми дежуришь? – удивился Боронин, не поздоровавшись. – Сводку вот твою гляжу.

– Дела, Леонид Александрович.

– Вздрагиваю вот, как притрагиваюсь. Уже и боюсь.

– Всё нормально, – посочувствовал тот. – Без особых происшествий.

– Ну как же?

– Вы о «санитарах»?

– О них, о них. Иначе вызывал бы я тебя?

– След взяли мои орлы. Думаю, через недельку-другую и…

– Свежо предание. Ты мне о новогодних бандитах перестал рапортовать?

– На дно сели, сволочи, – опустил седую голову генерал.

– Вот и с этими… Как вы их обзываете-то теперь?

– «Санитары», Леонид Александрович. В уголовке у меня ребята острые на язык.

– Они