– Да здравствует Новый год! За хороший, чудесный, грандиозный год!

Хористка обняла Пауля за шею и не стесняясь расцеловала его в обе щеки, ему волей-неволей пришлось ответить. После этого она всем по очереди стала бросаться на шею, пить на брудершафт, без конца хихикая. Пауль поспешил в гардеробную, попросил пальто, шляпу и перчатки и сбежал в партер. Там и в самом деле были открыты двери, часть публики высыпала наружу смотреть новогодний фейерверк. Перед куртеатром тоже запускали ракеты, они со свистом взмывали в зимнее небо, взрывались, превращаясь в желтые и красные звезды. Застыв на несколько мгновений горящими сказочными цветами на темном фоне, они растворялись.

– Как красиво! – крикнул Хагеман, который вышел вслед за Паулем. – Когда эти штуки взрываются, контуры домов становятся такими резкими. Огни застывают там вверху, словно гигантские рождественские ели. Черт, мне кажется, нам и впрямь предстоит великий год.

Рядом просвистела шальная петарда, послышались испуганные крики, потом раздался смех.

– Твоя сестра говорила обо мне? – поинтересовался лейтенант у Пауля.

– Которая?

– Младшая. Катарина.

Пауль замерз, несмотря на теплое пальто. Нельзя было просто стоять на месте. А теперь еще эти вопросы о Китти. Пауль понятия не имел, что она думает о Клаусе фон Хагемане, да и не хотел.

– Не могу припомнить… Она сейчас очень много рисует… можно сказать, как одержимая.

По крайней мере, он не соврал. Китти теперь все время проводила со своей новой камеристкой и усердно рисовала. Кто бы мог подумать, что Мари станет камеристкой?

– У нее ко мне, очевидно, сильная неприязнь, – продолжал лейтенант. – Я был весьма удивлен, поскольку еще недавно она вела себя совсем иначе. Возможно, увлечение живописью стало причиной столь внезапной смены настроения?

Пауль пожал плечами. По всей видимости, его сестра опять что-то выкинула. Бедняга лейтенант, он-то уже было подумал, что близок к цели.

– Так она вообще влюблена?

Пауля рассмешил этот вопрос: буквально утром всех бальных кавалеров Китти с издевкой назвала усатыми пингвинами. Увидев, что лейтенанту его смех пришелся не по душе, Пауль быстро совладал с эмоциями.

– Да, конечно, – сказал он с ухмылкой. – Каждую неделю в нового. На этой неделе, как я понял, пришел черед какого-то Рафаэля. На прошлой – Микеланджело…

Фон Хагеман сосредоточенно проследил взглядом за зеленой ракетой – как она разорвалась и распростерлась в небе подобно сверкающему пауку. Затем пнул подвернувшийся камешек на усыпанную хвоей клумбу и, не прощаясь, зашагал ко входу в театр. Раздались первые такты мелодий из оперетты, оркестр заиграл объявленное попурри. Однако судя по общему шуму и звону бокалов, музыку вряд ли кто-то слушал. Обернувшись, Пауль увидел парочку, молодые люди стояли обнявшись и упоенно целовались.

– А, вот ты где, Пауль. Пойдем к нам в ложу.

Юлиус слегка шатался. Но это ни о чем не говорило: Юлиус мог пить литрами, особо не пьянея.

– Мы пригласили двух дам из балета, ты будешь приятно удивлен! – с наслаждением добавил он. – И потом, блондинка из хора уже дважды о тебе спрашивала.

– У меня встреча, – соврал Пауль, – подойду чуть позже.

– Ишь ты, – не без зависти сказал Юлиус. – Ну, тогда удачи.

– Тебе тоже, дружище.

Пробираясь по территории куртеатра к извозчикам и такси, Пауль почувствовал свободу. Он чуть помедлил, затем взял извозчика и, назвав адрес, сел в коляску. До виллы было недалеко, можно бы и пешком пройтись. Всего-то полчаса быстрым шагом. Местность между Аугсбургом и Гёггингеном он знал довольно хорошо. Подростком вместе с друзьями они исходили тут всю округу, летом купались в местных речушках, рыбачили, зимой любили кататься на коньках. Эти удовольствия были запрещены, но какой мальчишка не нарушал запретов?

Минут через пять после того, как отъехали, Пауль понял, что не надо было брать извозчика. Он был стар, коляска скрипела и грохотала по брусчатке, обивка на сиденьях была потрепанной, а запах – невыносимым. Пауль открыл окно и глубоко вдохнул ночной воздух, отдающий серой и гарью. Еще взлетали отдельные ракеты, рассыпавшие великолепные цветные брызги в безбрежном темном небе.

Чем дальше ехала по тряской дороге коляска, тем мрачнее становилось у Пауля на душе. Через пару дней ему предстояло вернуться в Мюнхен, в свою каморку, и засесть за учебу, но не было ни малейшего желания. К счастью, он мог теперь оплатить последствия собственной глупости и вернуть часы. Пауль стыдился своей легковерности, он вспомнил, как однажды на фабрике отец назвал его дураком. И как было обидно, когда тот распекал его на глазах у рабочих, на лицах которых читалось злорадство. В нем вновь поднялась знакомая волна негодования, он приосанился на неудобной скамейке и пошире распахнул окно.

Конечно, отец был прав, Пауль неправильно тогда сделал расчеты, не учел разные факторы. Хуже всего было разочарование, так явно прозвучавшее в отцовской отповеди. И почему он решил, что справится с задачей за пять минут? Он сильно переоценивал себя и поплатился за это. Счет ему выставили беспощадный. Более чем беспощадный.

Пауль напрасно пытался отделаться от невеселых дум. Отец был человек непростой, Пауль знал это, сколько жил. Но он любил отца. Теперь, когда на фабрике возникли проблемы и тот возвращался домой поздно, Пауль страдал от собственной бесполезности. Два станка вышли из строя, еще один сбоил, ремонт не помогал. Одновременно поджимали сроки договоров, фабрика запаздывала, клиенты были недовольны. Пауль не говорил об этом с отцом, тот по возвращении домой был молчалив, машинально проглатывал свой ужин и шел спать. Пауль об всем узнал от мастера Хунцингера, они как-то разговорились у ворот фабрики.

– Раньше такого не было! – горячился Хунцингер. – Тогда станками занимался господин Буркард, и если машина не хотела заводиться, он тут же все исправлял.

– Господин Буркард?

– Ну конечно. Почти все машины он сконструировал. Он хороший был мужик, понимал в механике. Собирал и швейные машины, и велосипеды.

Пауль задумался, где же он слышал это имя, и тут вспомнил, что речь, наверное, о бывшем совладельце фабрики Якобе Буркарде, он умер много лет назад. Да что там, дружище Хунцингер тоже был немолод.

Увидев в конце аллеи виллу, Пауль ощутил странное облегчение, в нем шевельнулось какое-то неясное предвкушение. Вход в дом освещали огни, хотя на первом этаже в окнах служебных помещений и так горел свет. На втором этаже все было темно, на третьем – одиноко светилось одно-единственное окошко. Пауль напряг глаза – должно быть, это комната Китти. Сердце заколотилось, захотелось даже насвистеть песенку.

Извозчик остановился перед лестницей портика, Пауль выпрыгнул из коляски и дал щедрых чаевых. Пусть и старик,