— По-моему, сейчас ты выглядишь гораздо мужественней, чем у доски, — сказала она неожиданно низким голосом и засмеялась.

Я вспомнил свое блеяние на алгебре, и щеки мои, судя по ощущению, приобрели цвет зрелых помидоров, выращенных в открытом грунте. И все же, по инерции оставаясь внутри себя бравым паном Кмитицем, я не опустил глаз и посмотрел ей прямо в лицо.

Оно было узкое и смуглое. А глаза, которые раньше казались мне черными, были серыми. Черными их делали широкие провалы зрачков.

— Закончил?

— Да.

— Проведешь? Знаешь, где я живу?

— Не знаю, но проведу, конечно.

— А я даже код твоей квартиры знаю. Удивлен?

— ???

Мы смешались с толпой старшеклассников, которые смели кордон дежурных в гардеробе и занялись самообслуживанием.

Озмидова одевалась неторопливо, тщательно обматывая пушистым шарфом трогательно тонкую и длинную шею и старательно застегивая на все пуговицы короткую бежевую дубленку. Потом достала из кармана и натянула до бровей белую вязаную шапочку.

— Похожа на Пэту Уилсон?

Я пожал плечами.

— Ты смотришь "НикитУ"?

— Еще чего! — ответил я с демонстративной развязностью. — Да отец меня из окна выбросит вместе с ящиком, если я только посмотрю в ее сторону!

Я сказал чистую правду, от души надеясь, что она будет воспринята как шутка. Но этого не произошло.

— А я ни одной серии не пропускаю. Как все в вашем классе. — Ответила Озмидова, а потом добавила иронично. — Один ты не от класса сего!

Я открыл было рот, чтобы спросить, почему она сказала о классе как о чужом, но захлебнулся горячей воздушной струей, которой в этом году придумали отсекать при входе уличный холод, и закашлялся.

Еле-еле отдышался на улице.

— А почему ты назвала класс "вашим", а не "нашим"?

— Я странница, Юра. Я птица залетная, и у вас в классе больше не появлюсь. Мы с мамой завтра улетаем. Потому я сама и объявилась, не стала ждать, когда ты ко мне подойти догадаешься.

А провожать меня не надо. Я вон в том доме живу, напротив школы.

— Так давай пойдем к нему длинной дорогой, побродим по улицам или зайдем ко мне.

Мы уже стояли на тротуаре возле ее подъезда. Я тронул ее за рукав.

— Неужели мы так и расстанемся… не познакомившись…

Озмидова потупилась, помолчала, ковыряя носком ботинка снег, а потом решительно подняла голову и посмотрела мне в лицо.

— Послушай, Юра. Жди меня завтра. Около полудня. Мы сможем встретиться у тебя? Ты не против?

— Мое Логово — твое Логово! — мы рассмеялись.

И вдруг она приподнялась на носках, коснулась горячими губами моей щеки, потом приложила к замку магнитный ключ и исчезла.

Как мираж… за железной дверью.

Я постоял еще немного возле ее дома и поплелся к себе.

Дойдя до нашего шестиэтажного гиганта эпохи послевоенного барокко, больше похожего на бетонную корзину для фруктов, чем на жилое здание, я становился.

Вот завтра в полдень Даша подойдет к нему, поднимется на пятый этаж, переступит порог квартиры номер сто пятнадцать, и что же наш Дом (я вдруг подумал о нем, как о человеке) расскажет о себе?

"Дом"

Прихожая.

Дом, как и театр, начинается с вешалки.

Когда наша классная впервые знакомилась с тем, как живут в своих семьях ее "первачки", она умилилась, увидела у нас на вешалке специальный низко укрепленный крючок, а на нем мою шапку и что-то там еще.

Между тем, когда приколачивалась эта рогулька, отец и Стоян меньше всего думали обо мне. Их волновали исключительно собственные удобства.

Дело в том, что до того, как меня устроили в детский сад, я какое-то время жил дома без няни, как узник замка Иф.

Уходя на работу, отец и Стоян перекрывали воду и газ, закрывали дверь в кухню и кабинет какими-то особыми запорами, а выход на балкон забили гвоздями. Все острые предметы перекочевали в стол отца, а желтый портфель Стояна с непредсказуемым набором опасных вещей — на антресоли.

Но и этого им показалось недостаточно. Я не мог сосредоточиться ни на одной игре — будь то тайная забава с бумажными корабликами в раковине или дозволенная возня с машинками. Не мог, потому что они звонили мне по очереди слишком часто. Не долго думая, я решил для себя эту проблему, положив трубку рядом с аппаратом.

Через полчаса отец и Стоян примчались оба на двух такси.

Но и телефонного террора им было мало. Днем дополнительно засылалась соседка с третьего этажа. Она кормила меня обедом, а потом обходила дозором всю квартиру.

Поэтому выдворение меня в детский сад было похоже на освобождение заложника из рук террористов.

Я бурно радовался жизни среди детей и готов был идти ради этого на любые жертвы послушания. И раз воспитательница Сталина Ивановна требовала, чтобы дети вешали свою одежду после прогулки сами, то значит, так должно было быть всегда и везде.

Впрочем, самостоятельность моя проявлялась несколько своеобразно.

Дома я спокойно позволял вытряхивать себя из верхней одежды, но вешать ее на крючок не разрешал никому.

Потворствуя мне, отец и Стоян вынуждены были каждый день терпеливо отрывать меня от пола и вместе с разнообразными предметами одежды делать жим на уровне плеч. Нормальное решение этой проблемы пришло совершенно неожиданно. Однажды доктор Дагмаров, вымотанный суточным дежурством на Скорой, позабыл меня раздеть, и просто поднял и подцепил вместе с шубой и шарфом на крюк, как доктор кукольных наук Карабас своих артистов.

В результате моих конвульсий мы вместе с ним рухнули на пол, и

доведенный до отчаяния Стоян заорал с такой силой, что до смерти перепугал отца.

— Все! — кричал Стойко. — Хватит с меня упражнений с этой сопливой гантелей!

Оскорбленный словом "сопливой", поскольку насморка у меня в то время не было, я стал реветь и лупить Стояна ладошками, пока под носом у меня действительно не стало мокро.

И тогда профессор Мещерский совершил тринадцатый подвиг Геракла и, твердой рукой оторвав подвернувшийся под нее крюк, прибил его на уровне своих колен, предполагая, вероятно, что такая разница в росте будет оставаться между нами независимо от моего возраста.

Вот почему уже следующей весной на этой загогулине болталась только моя шапка. А все прочее я научился забрасывать наверх с ловкостью любимца детсада номер тридцать семь актера Карлоса — Чарльза — Чака Норриса.

Оторванные вешалки терпеливо пришивали к моей одежде детско-садовские нянечки. Они ничего не знали о подвигах Чака Норриса, но с большим почтением относились к загадочной двухметровой личности — профессору Роману Ильичу Мещерскому.

Коридор.

Раньше там был замечательно