Я упросил отца, и он, неподдельно удивленный, принес мне маленький пурпурный томик — "Муза дальних странствий".

Стихи Гумилева входили в меня без всякого насилия над памятью.

Стоян насмешничал, отец молчал, но я не сдавался.

Книги своего кумира я старательно укрывал от посторонних глаз.

Только однажды в прошлом году Стоян застал меня, когда я читал"

"И умру я не на постели

При нотариусе и враче,

А в какой-нибудь дикой щели,

Утонувшей в густом плюще."

Склонившись надо мной, Стоян приподнял обложку и сказал насмешливо:

— А-а-а! Русский Киплинг.

Я положил согнутые в локтях руки на книгу и опустил голову.

Я уже знал, что Гумилева расстреляли после революции и что он

был единственным, кто не дал завязать себе глаза и улыбался палачам. И потому я почти ненавидел Стояна в эти минуты. А тот преспокойно щелкнул меня по макушке и отправился на кухню "замаривать" вечно голодного червячка.

Тогда я тихо-тихо прокрался в прихожую, оделся и ушел из дому.

На дворе стоял октябрь, но было тепло, как летом. В двух кварталах от нашего двора в парке протекала речушка. Вопреки грозным запрещениям родителей, мы часто слонялись по ее замусоренным берегам, находя всякие диковинные вещи. Где-то вверху по течению стоял протезный завод. Там же делали игрушки. Однажды Левка с Бобом выловили из воды пластмассовую кукольную руку, а я нашел глаз, совсем как настоящий. Поскольку отец все равно не позволил бы мне держать "эту гадость" дома, я обменял его на стопку фишек, которые тут же перекочевали Борьке в карман.

Уязвленный Стояном в самое сердце, я бродил по берегу, стараясь представить, что это не зловонный ручей, а прекрасная африканская

река. И смрад от тлеющих мусорных куч — "дымы бедуинских костров".

Но реальность быстро вторглась в мир моих мечтаний. Какие-то

укутанные в тряпки синюшные бродяги, переругиваясь сиплыми голосами, прочесывали склоны в поисках бутылок. Даже не пытаясь вообразить, что это "львы пустыни", я трусливо спрятался в кустах.

Однажды такие типы стащили куртку с одного парня из нашего дома и… помочились на нее. Так что куртку он им сам оставил… по собственному желанию.

Потом бродяги ушли, но я все еще не решался возвратиться домой.

Ходил-ходил, набрел на какое-то бревно и сел, в ожидании сам не зная чего.

Стоян нашел меня, когда уже смеркалось. Сел рядом молча. Потом поднял прутик и разворошил золу старого кострища.

— Прости, старик.

Я не ответил. Мы еще немного посидели, а потом он обнял меня за плечи, мы поднялись и пошли домой.

Когда я был маленьким и считал, что обязан отвечать на все вопросы взрослых, глупые тетки из нашего подъезда часто мучили меня, спрашивая: "Кого из двух пап ты любишь больше? "

Карабкаясь рядом со Стояном по косогору, я думал о том, что рядом с Гумилевым в той его жизни мог бы запросто существовать отец. Когда в "Африканских дневниках " я прочитал об ученых, "похожих на героев Жюль Верна", я сразу же подумал о папе.

Как там замечательно написано: "Принцы официальной науки…" И я часто придумывал всякие истории с Гумилевым, отцом и с собой, конечно.

Но вот сейчас только Стоян мог найти меня на реке отбросов, и только ему я позволил бы тащить себя как беспомощного щенка в мое безопасное домашнее Логово.

А бывало и наоборот.

Так кого я любил больше?

Итак, восьмая строфа прочитана, а я заблудился в своих воспоминаниях.

Прежде чем закрыть синий том Пастернака я нашел в нем папину колыбельную и как будто встретил родное лицо в толпе чужих:

"Снег идет густой-густой.

В ногу с ним, стопами теми,

В том же темпе, с ленью той

Или с той же быстротой,

Может быть, проходит время?"

— Юра, тебе не пора за рояль? — позвал отец.

И я поплелся отсиживать за пожелтевшей от времени клавиатурой Бехштейна свой музыкальный минимум.

На уроке биологии наша Живодерка показывала однажды на экране

какой-то безумный эксперимент. Что-то там перерезали, и голова лягушки жила сама по себе, а конечности, соответственно, отдельно от нее. Нечто подобное происходило и со мной. Пальцы барабанили по клавишам, а голова была занята совсем другим.

Я вспомнил Старое зеркало. Такой невзрачный я в нем был. Что

Она во мне разглядела? Впрочем, я ведь и сам только после ее письма догадался, что Она особенная, а до этого казалась самой неприметной в классе. Но чем же все-таки заинтересовал ее я?

Когда часы пробили семь, я механически поднялся со стула.

В это же мгновение на пороге появился отец и назидательно изрек:

— Рекорд для Книги Гиннеса! Из шестидесяти минут — пятьдесят пять чистой воды валяние дурака!

Я хотел было поднять планку рекорда и на оставшиеся пять минут, но вовремя прикусил язык. А то еще заставит заниматься второй час да еще и сам рядом сядет.

Лег я поздно, захватив в постель любимых «Хранителей», но как-то

не читалось.

"Вот я один в вечерний тихий час,

Я буду думать лишь о вас, о вас".

Я печально вздохнул и воззрился на трещины в потолке, собираясь в думах "о девочке скромной" провести бессонную ночь.

Но тут в дверях появился отец и недовольно сказал:

— Мне надоело каждый вечер щелкать за тебя выключателем.

Я послушно закрыл глаза… на минутку, а когда их открыл, то оказалось, что пришел новый день.

Маленькая смуглая леди в ожидании сонетов…

("Знакомство". "Дом". "Мадемуазель Дана".)

ЗНАКОМСТВО

Три дня после получения загадочного письма я только и делал, что искал случая, чтобы Озмидова чем-то себя выдала. Но ничего не получалось.

Четвертым был день нашего с Борькой дежурства. Но он заболел, а сострадательной души в классе не нашлось, ведь была пятница. Так что помощи ждать не приходилось.

Некоторое время я сидел на краю учительского стола, как сталкер на обочине (кстати, отец обещал дать денег на восьмой том Стругацких).

Итак, я сидел и угрюмо взирал на безмолвных свидетелей бурно прожитого учебного дня: какие-то скомканные бумажки на полу, банановую кожуру, обертки от жвачек и даже одинокую кроссовку, уткнувшуюся в порог стертым носком.

Рядом со мной стояло ведро с водой, а в руке была крепко зажата швабра щеткой вверх. С нее свисала цветная тряпка, похожая на польскую хоругвь.

В конце-концов, издав клич "Honor i Ojczyzna", я ринулся в бой.

Озмидова появилась в тот момент, когда я, застегивая пуговицы на рукавах рубашки, оглядывал убранный класс, как пан Кмитиц