— Я начинаю беспокоиться на твой счет, Арин. Мне кажется, ты не совсем ясно понимаешь суть происходящего.

— Я хочу, чтобы она испытала, каково это — оказаться на моем месте. Что в этом плохого?

— Ничего, но…

— Валорианская армия еще вернется. Это дочь генерала. Ее нельзя лишиться.

Распорядитель убрал нож, но страх не оставлял Кестрель. Ей была уготована судьба намного хуже смерти.

— Не забывай, что случилось с твоими родителями, — сказал аукционист. — Как валорианские солдаты поступили с твоей сестрой.

Арин посмотрел на Кестрель.

— Я помню.

— Неужели? И где же ты был во время захвата поместья? Ты — моя правая рука. Я рассчитывал увидеть тебя здесь. А ты пошел на бал.

— Потому что узнал, что там будет раб начальника порта. Он передал мне ценные сведения. Плут, нам еще нужно разобраться с купеческими кораблями. Отправь меня туда. Я справлюсь. — Лицо Арина выдавало жгучее желание добиться одобрения предводителя.

Плут тоже это заметил и вздохнул.

— Ладно, возьми небольшой отряд. В гавани будут еще бойцы. Корабли нужно захватить или сжечь. Если хоть один успеет выйти из залива, в столице узнают, что мы захватили город, и наша революция закончится так же быстро, как началась.

— Я все сделаю. Из гавани никто не выйдет.

— Возможно, это уже произошло. Матросы наверняка услышали взрывы.

— Тем больше у них причин дожидаться товарищей, которые остались на берегу.

Плут кивнул. Его лицо выражало смесь оптимизма и настороженности.

— Ну, ступай. Я подчищу все в доме губернатора.

Кестрель подумала о своих друзьях, уставившись на кровь на полу. Она не заметила, как Арин подошел к ней. Потом аукционист произнес:

— Руки.

Она подняла взгляд. Арин посмотрел на ее сжатые кулаки.

— Верно, — согласился он, и Кестрель поняла, что они обсуждают, как лучше ее устрашить.

Она не сопротивлялась, когда Арин схватил ее за руку. В памяти снова всплыл летний день на арене. «Парнишка умеет петь», — сказал тогда аукционист. Кестрель вспомнила, как он надавил ботинком на ее пальцы. Весь город знал о ее любви к музыке. «Вот что больнее всего», — решила она, послушно следуя за Арином.

То, что она любила, использовали против нее.

Она пообещала себе, что не станет ничего говорить Арину, но он первым обратился к ней:

— Ты поедешь со мной в гавань.

От изумления она не сдержалась:

— Зачем? Не проще ли запереть меня в казарме? Твоему трофею там самое место.

Арин ответил, продолжая идти вперед по коридору:

— Плут может и передумать.

Кестрель с ужасом представила, как распорядитель открывает дверь ее темницы.

— Полагаю, живая я вам нужнее.

— Я бы не позволил убить тебя.

— Какая трогательная забота о жизни валорианки. Это странно, учитывая, что ты спокойно смотрел, как убивают бедную женщину. Учитывая, что ты в ответе за смерть моих друзей.

Они остановились у дверей в покои Кестрель. Арин повернулся к ней лицом.

— Да пусть хоть все валорианцы в городе умрут. Лишь бы ты жила.

— Даже Джесс? — Ее глаза внезапно наполнились слезами. — И Ронан?

Арин отвел взгляд. У него над бровью начал расцветать синяк — след от удара каблуком.

— Я десять лет прожил в рабстве. Я больше не мог терпеть. То, о чем мы говорили в карете, — как ты себе это представляла? Ты хотела, чтоб я так и жил, боясь к тебе прикоснуться?

— Это здесь ни при чем. Не держи меня за дуру. Ты с самого начала собирался меня предать.

— Но я тогда не знал тебя. Я не знал, что ты…

— Ты прав. Ты и сейчас меня не знаешь. Ты мне никто.

Он ударил ладонью по двери.

— А дети валорианцев? — продолжила она. — С ними вы что сделали? Тоже отравили?

— Нет! Конечно нет, Кестрель. О них позаботятся. Они в безопасности, с ними няньки. Никто не собирался их убивать. По-твоему, мы звери?

— Да, вы звери.

Арин сжал руку в кулак и толкнул дверь, потом отвел Кестрель в будуар, открыл шкаф и начал перебирать вещи. Наконец он достал черную рубашку, штаны, куртку и вручил ей.

— Это парадный боевой костюм, — холодно бросила она. — Мы едем в гавань на дуэль?

— Тебя легко заметить. — Его голос звучал странно. — В темноте. Ты… Ты похожа на пламя. — Он нашел вторую черную рубашку и разорвал ее. — Вот. Повяжи на голову.

Кестрель застыла, держа в руках ворох черной ткани. Она вспомнила, когда на ней в последний раз был боевой костюм.

— Переодевайся, — велел ей Арин.

— Выйди за дверь.

Он покачал головой.

— Я не буду смотреть.

— Да, не будешь. Потому что выйдешь за дверь.

— Я не могу оставить тебя одну.

— Глупости. Что я, по-твоему, сделаю? В одиночку отвоюю город, не выходя из будуара?

Арин провел рукой по волосам.

— Ты попытаешься покончить с собой.

Она горько усмехнулась.

— Ты же видишь, я беспрекословно подчиняюсь тебе и твоему дружку. По-моему, я довольно ясно дала вам понять, что хочу выжить.

— Ты можешь передумать.

— И что тогда?

— Повесишься на ремне.

— Так забери его.

— Для этого и одежда сгодится. Штаны, например.

— В любом случае это недостойная смерть.

— Разобьешь зеркало и зарежешься осколком. — И снова его голос зазвучал как-то непривычно. — Кестрель, я отвернусь.

Наконец она поняла, что именно показалось ей странным. В какой-то момент она перешла на валорианский, и Арин сделал то же самое. Это акцент придавал его голосу необычное звучание.

— Даю слово, — добавил он.

— Твое слово ничего не стоит.

Кестрель отвернулась и начала раздеваться.

Он забрал ее коня.

Кестрель прекрасно понимала почему. Ее карету пришлось бросить на дороге, да и конюшни были почти пусты, поскольку большинство лошадей увез с собой отец. Ланс был лучшим из тех, что остались. Во время войны собственность переходит к тому, кто сумел захватить ее, так что жеребец по праву принадлежал Арину. И все же ей было обидно.

Арин принялся седлать коня, с опаской поглядывая на Кестрель. В конюшне стоял шум: другие гэррани тоже готовили для себя лошадей; животные фыркали и ржали, чувствуя повисшее в воздухе напряжение; стучали по деревянному настилу копыта и подошвы сапог. Но Арин молча следил за Кестрель. Как только они вошли в конюшню, он схватил первую попавшуюся упряжь, отрезал кожаный повод ножом, связал своей пленнице руки и приставил к ней охрану. Кестрель ничего не могла сделать, но он все равно следил за ней так, будто она была опасна.