полное лицо было украшено подвитыми усами и бородой, заботливо расчесанной на две половины, «на отлет». Но лысина была та же. Лысина осталась без изменений.

Секретарь земской управы, враг Петра Ариановича, дядюшка Леши — вот кто это был!

Бывшая «душа общества». Или, может, правильнее сказать — душа бывшего общества?..

Глава седьмая

НАРОСТ НА ДНИЩЕ КОРАБЛЯ

— Вот как! — удивился я. — Федор Матвеич жив?

— Представь себе!

— А я было думал, смыло его благодатной водичкой. В самый большой паводок. Еще в тот, в октябрьский…

— Ну-ну! Не можешь простить? Зря. А я считаю: хорошо, что не дали пойти ко дну со старым Весьёгонском. Даже такой моллюск со своими кнопками и скрепками принял посильное участие в создании нового моря, в передвижке города вверх по горе, на новое место.

— Моллюск! Вот именно моллюск! Присосался к килю корабля и отправился с ним в дальнее плавание. Нарост ракушечный на днище! А ведь как они, наросты эти, замедляют ход корабля! Сам знаешь, в доках даже приходится соскребать их с днища… Ну ладно, черт с ним, с моллюском! Все-таки не пойму, почему ты не остался, если Лиза приехала? Билет было жалко, что ли?

— Хватит, отдохнул, — пробормотал мой друг, отворачиваясь. — Дел полно.

— Даже если и так! Чего же злиться-то? Прокатился в Весьёгонск, встряхнулся, новое море повидал. А с Лизой объяснишься в Москве. Она же сказала, что приедет в Москву.

— При чем здесь Лиза? Заладил: Лиза, Лиза, Лиза!.. Меня последняя встреча разозлила. С дядюшкой твоим…

— Почему? Ты же сам говоришь: хорошо, что Федор Матвеич принял участие в передвижке.

— Вот-вот! О передвижке и речь. Знаешь, о чем я думал, пока ехал в Москву?

— Ну?

— О последней ссоре твоего дядюшки с Петром Ариановичем. Помнишь, дядюшка крикнул: «Скорей Весьёгонск…»

А! Я понял! «Скорей Весьёгонск с места сойдет, чем ты свои острова найдешь!» — в запальчивости крикнул дядюшка.

Да, что-то в этом роде. Либо «острова найдешь», либо «в острова твои поверю» — точно не припомню. В общем, это было нечто вроде провинциального заклятья.

Он подыскивал сравнение покрепче, подобное известному «когда рак свистнет», но пооригинальнее, что-нибудь совершенно очевидное, разумеющееся само собой, ясное любому дураку. И такое сравнение нашлось: «Скорей Весьёгонск с места сойдет!»

Но ведь Весьёгонск сошел с места! То, что раньше казалось неподвижно-устойчивым, незыблемо-прочным, неожиданно пришло в движение. Город, простоявший много лет в низине у реки, кряхтя, вскарабкался на гору. Море заколыхалось там, где недавно чернели приземистые избенки. А острова в Восточно-Сибирском море все еще не были найдены! Андрей прав…

Всю ночь прошагал мой друг взад и вперед по нашей узкой, длинной комнате. И курил, курил без передыху. В минуты большого душевного волнения закуривал козью ножку: по его словам, это помогало ему думать, навевало бодрящие фронтовые ассоциации.

Ступать Андрей старался на носки. Зная, что я при свете не могу заснуть, с неуклюжей заботливостью заго- ~ родил абажур газетами, оставив только конусообразный луч, падавший на стол.

— Ни к чему это, Андрей! Все равно не заснуть мне!

Я со вздохом поднялся и тоже принялся ходить взад и вперед по комнате.

— Как два голодных тигра в клетке!

— Союшкина бы еще сюда, в эту клетку…

— Была бы сцена кормления голодных тигров!

Андрей остановился посреди комнаты:

— Нет, серьезно. Встреча с дядюшкой как-то прояснила для меня Союшкина. Ведь они похожи, ты не согласен?

— Похожи? В чем?

— Не наружностью, само собой. Даже не характерами. А что-то общее все-таки есть. Подлость, что ли?.. Но извини, тебе неприятно про дядюшку…

Я устало махнул рукой:

— Валяй, ничего. Ты прав, конечно. Их объединяет с Союшкиным, по-моему, Весьёгонск. Понимаешь, тот, старый Весьёгонск, город среди болот! Он ведь очень цепкий.

Андрей, заинтересованный, остановился посреди комнаты.

— Хочешь сказать, что хоть и подняли город высоко, на пятнадцать метров над уровнем моря, а до сих пор еще кое-кто копошится у его подножия в болоте?

— Вроде того. Только Федор Матвеич помельче и весь как на ладони: сначала в этом чесучовом пиджачке нараспашку, потом бритенький, тихенький, в застегнутой до горла толстовочке. Союшкина, конечно, потрудней разгадать. Он-то ведь не просто службист — новейший титулярный советник.

— Да, титулярный советник! — с ожесточением сказал Андрей. — Самый что ни на есть титулярный! Человек двадцатого числа! Ему все равно, кому служить и что делать, лишь бы двадцатого числа жалованье выдавали.

Я кивнул.

— И кроме того, он нахал, но тихий, — продолжал Андрей. — Всюду проникает, как бурав — с легким поскрипыванием, почти бесшумно. Так и в географическую науку проник.

— Но почему именно в науку?

— Выгодно.

— Вот-вот. Оклады высокие. За звание платят. Жизнь строго размеренна и обеспечивает долголетие. А Союшкин, несомненно, очень заботится о своем долголетии.

— Ну, а талант?

— Какой талант? При чем здесь талант? Союшкин же не ученый, он притворяется ученым. Он лишь служащий по научной части. Или, иначе, состоящий при науке. Да, вот именно: «при»! Что-то вроде, знаешь, антрепренера, распорядителя или администратора, только не в театре, а в научно-исследовательском институте.

— И по-твоему, он понимает, что бездарен?

— Догадывается. Вероятнее всего, догадывается. Очень трудно скрыть от себя такие вещи. От других-то проще.

— Ну и как отнесся к этому открытию?

— Обозлился на всех! От сознания полной своей бездарности он еще подлее стал, еще ухватистее. Жить хочет, понимаешь? И по возможности лучше, со всеми удобствами! Потому и к днищу корабля присосался…

Андрей быстрыми шагами прошелся по комнате.

— Подумай, как он затормозил ход корабля! Не впутайся он в спор, экспедицию, я уверен, давно бы разрешили.

Раздеваясь, мой друг продолжал бормотать:

— Титулярные советники! Зубрилы! Моллюски чертовы!..

Я-то понимал, что дело не только в моллюсках, Странным образом все перемешалось, спуталось в один клубок: и затянувшийся спор с Союшкиным, и неожиданная встреча с бывшим остряком, который когда-то травил Петра Ариановича, и вдобавок, конечно, неласковый прием, оказанный Лизой. Неужели она догадывалась о том, что Андрей любит ее, и отстраняла его, уклоняясь от объяснений?

Лежа в кровати, Андрей спросил:

— Ну, как «Сибиряков»? Ты узнавал в комитете?

— Преодолевает тяжелые льды, — ответил я неопределенно.

Не хотелось среди ночи огорчать Андрея. Утром скажу, что «Сибиряков», пройдя Восточно-Сибирское море, потерял винт в Чукотском, то есть уже на самом пороге Берингова пролива, будучи почти у цели. В настоящее время ледокольный пароход, к которому было приковано внимание всего мира, дрейфовал на запад, в обратном направлении.

Эту новость Андрей принял на следующий день сравнительно спокойно, насупился, помолчал, угрожающе поигрывая желваками. Уныние