Пантелеевна. Все складывалось удачно: работал он тридцать первого декабря в первую смену, накануне получил письмо от своих, еще и с припиской, сделанной рукой Галины Ивановны: «Все мы тебя, отец, поздравляем с Новым годом, и внучка тоже поздравляет, и дочка наша Татьяна прислала тебе низкий поклон. А у нас все в порядке, чего и тебе душевно желаем в Новом году...» Вот оно как все хорошо и ладно, думал Антипов, собираясь в гости, и уж само собой, что это последний Новый год, когда семья не в сборе. На следующий обязательно все съедутся в Ленинград, а к тому времени и с жильем что-то решится: завод начинает строительство шлакоблочных домов, целый поселок будет...

В общем, он пришел к Кострикову в хорошем настроении, принес с собой бутылку водки, полученную по карточке и сбереженную для этого дня. Нашлась бутылочка и у Екатерины Пантелеевны. Она и закуску сообразила вполне праздничную, даже селедочку с луком и постным маслом, вкус которой Антипов успел забыть.

Вечер прошел незаметно: поговорили, как водится, о самом важном для всех, помянули тех, кого нет среди живых, не особенно показывая свое горе. Не хотелось хотя бы в праздник ворошить тяжелое прошлое, пусть оно и было только вчерашним днем, а кому-то еще предстояло пережить горечь утрат...

Не все знали покуда, когда проляжет, отмеченная смертью, граница между прошлым и будущим.

— Живым — жить и работать! — сказал Костриков, поднимая первую стопку. — А кого нет нынче с нами... — Он вздохнул. — Вечная память им и покой. Будем!

— Будем, — повторил за ним Антипов.

— И за возвращение живых, — вставила Екатерина Пантелеевна. — За скорое возвращение.

Выпили.

И тут снова, в который раз уже, Антипов подумал, что слишком жестоко пострадал от войны Костриков. Конечно, его тоже война не помиловала, нет, — отняла сына, родную кровь и наследника антиповского рода, но не потерять никого в такой войне было бы, пожалуй, несправедливым, как если бы Антиповы — подумать страшно — прятались за чужие спины, искали для себя покоя и спасения. Этого не бывало и быть не может.

Он всегда явственно ощущал себя одним из тех, на чьих плечах, утвердившись давным-давно и незыблемо, держалась извечно и теперь держится огромная страна, благоденствие ее и счастье. Нет, Антипов не знал, не довелось, книжной истории своей Родины — разве только то, что пошла, зачалась Россия от его Новгородчины, но и об этом не столько знал, сколько слышал от других. Он чувствовал историю в себе, словно бы каждая ее страница, большая и маленькая, прошла сквозь него, сквозь его сердце, оставив там незримый и неизгладимый след, как чувствовал, прожив почти всю жизнь в Ленинграде, огромность России и нежность ее, и страдания, и горе. Точно не он, Антипов, жил на земле, которую зовут певуче и вольно — Россия, а земля эта жила в нем...

Он не путешествовал праздно, для того не было у него никогда времени, однако и со своего места, почитаемого им, все видел, все понимал, потому что хотел видеть и понимать.

Земля предков, обильно и многократно омытая их кровью, земля эта и в малом кусочке остается огромной и прекрасной, несмотря ни на что, ни на какую скверну и слезы людские. И сколько бы часто и дико ни терзали ее, сколько ни разоряли недруги, пришлые и свои, она все равно была, есть и будет прекрасной, ибо она — Россия!..

Может, и не совсем так думал Антипов, а только мысли о Родине, высокие и чистые, как родник, дающий жизнь большой реке, мысли эти питали дух его, дарили силы и помогали в трудные минуты жизни. Он знал твердо: нельзя ни радость свою, ни горе отделить от радости и горя всего народа. Оттого ведь и силен дух России, оттого он и не бывал никогда сломлен...

Люди приходят и уходят, так заведено и так, значит, нужно. Народ остается.

— Давайте, что ли, за наш народ выпьем, — предложил он. — За тебя, Григорий Пантелеич, за вас, Екатерина Пантелеевна, за тебя, дочка, — сказал племяннице Кострикова. — За всех нас, за живых и мертвых, потому что мы и есть народ.

— Хорошо ты говоришь, Захар, — глухо отозвался Костриков. — Сегодня мы народ, это правда. Святая правда. А завтра?..

— О чем это ты, Гриша? — осторожно спросила Екатерина Пантелеевна и тревожно посмотрела на брата.

— Все о том же... Народ, Катя, это когда все вместе, все заодно. Общая нужда и необходимость сплотили людей, соединили в несчастье. А так ли будет, когда война кончится? Вот что заботит меня...

— А как же еще, дядя Гриша?! — воскликнула племянница. — Обязательно так и будет!

— Если бы...

— В самом деле, чего это ты забеспокоился? — Антипова смутили слова Кострикова.

— Думаю я, Захар, что поразбегутся люди. Устроит каждый свою нору, спрячется в ней — вот тебе и народ! Еще и палки станут друг другу в колеса вставлять, локтями работать, чтобы свое брюхо насытить. А порознь — подумай-ка! — если каждый для себя и никто для всех, что мы значим?.. Пустое место, территория!.. — Он усмехнулся горько.

— Это, пожалуй, ты хватил, — возразил Антипов, хотя, случалось, и сам задумывался над этим. — Нужда, Григорий Пантелеич, не только соединяет людей. Учит тоже многому.

— Учит, учит, а как же!.. Всех учит и всякого по-своему. Ладно уж. — Он взмахнул рукой. — Ты за народ предлагал выпить? Давайте выпьем.

— Нет, погоди. Договаривай, раз начал. Вижу, что есть у тебя на уме что-то. Выкладывай.

— А зачем?

— Затем, что с нами за столом твоя племянница сидит, слушает. Для них старались, чтобы жизнь сделать счастливой. Так если не все у нас получилось, она должна знать, где мы с тобой ошиблись и почему. Нельзя, чтобы они повторяли наши ошибки.

— Может, в другой раз?.. — неуверенно сказала Екатерина Пантелеевна. — Праздник сегодня.

— Хорошо, Захар, я скажу. Все скажу, — не обращая внимания на сестру, согласился Костриков и поставил стопку. — Вот ты член нашей партии большевиков, в партийном комитете завода состоишь. Так?

— Так.

— Вспоминать тяжело... До войны, сам