своим кулачищем по столу, но чтобы ударить жену за четверть века совместной жизни, обругать грубо — такого не случалось. Да ведь и ссориться у них не было особенных причин, жили мирно и спокойно. Он делал свое дело, она — свое, как и должно у людей...

«Ничего, ничего, — успокаивал себя Антипов, отгоняя прочь плохие мысли. — Все образуется, поправится мать, увезу их в Ленинград, как-нибудь устроимся...»

Не думал он, не почувствовал, спеша за тысячи верст к ней на помощь, что Галины Ивановны уже нет. Об этом знал директор, знала его секретарша — по телефону сказали им, — но от Антипова скрыли.

Она скончалась утром того дня, когда Антипов выехал из Ленинграда, и вторая телеграмма, посланная дочерью вслед за первой, не застала его.

Умерла Галина Ивановна спокойно, потому что чувствовала близкую смерть, и жалела только, что не позволяла раньше написать мужу о болезни и что уйдет она, не повидавшись, не поговорив на прощанье с ним...

Резкое ухудшение наступило как раз в канун Нового года, наутро Галину Ивановну увезли в больницу, но только третьего Клава решилась дать отцу телеграмму. Она всего-то и отошла от матери — дежурила возле нее — на почту, а когда вернулась, уже не застала ее живой.

И доктора, и сестры, и больные смотрели на Клаву с сочувствием, молчали — что тут можно сказать, — она же оцепенела словно и не плакала. Но было ей страшно. Не перед смертью вообще, а оттого, что умерла мама... В госпитале умирали чужие люди, к тому же и тяжело раненные, как бы заранее отмеченные смертью, и все готовы были к этому. А теперь — мать, которая была всегда и казалось, что всегда и будет. А ее вот не стало...

— Ты поплачь, поплачь, — уговаривала Клаву санитарка, убиравшая за матерью постель. — Поплачь — и легче станет.

Она заплакала только на похоронах, когда заколачивали гроб. Потом упала на свежий холмик, не чувствуя боли, которую причиняли смерзшиеся, твердые комья земли, не чувствуя этой земли во рту, и все повторяла, звала мать, может быть, и не понимая, что зовет пустоту...

С кладбища ее увели с трудом. Она вырывалась и кричала, что никуда не пойдет.

Антипов добрался лишь через неделю, опоздав к похоронам на одни сутки. Не догадался сообщить, что выехал, и его перестали уже ждать...

К приезду отца Клава немного оправилась, пришла в себя. Но когда увидала его, заплакала.

— Ну!.. — сказал он, обнимая ласково дочь. — Слезами не поможешь. Жить надо.

— Ой, папочка!.. Ой, милый!.. Сколько раз хотела написать тебе правду, она не разрешала...

— Похоже на мать. А ты не убивайся. Не ослушалась и правильно сделала. — И самого душили слезы, но не мог — так считал — позволить себе заплакать, нельзя.

— Я же давно знала... — причитала Клава. — Мне когда еще сказали, что у нее рак.

— А мать?

— Нет... Может, догадывалась... Все боялась тебя волновать. Дура я, дура!..

— Хватит, — строго сказал Антипов. — Не воротишь, а себя изведешь слезами. Пойдем на могилу.

— Сейчас?..

— Когда же? Сейчас и пойдем.

Место, где схоронили Галину Ивановну, Антипову понравилось. Земля, он это и прежде знал, здесь сухая — песок, и сосны кругом. Ветер гудел в верхушках сосен, вызывая тоску, снег скрипел протяжно под ногами, и скрип этот, неслышный и незаметный на улице, ночью на кладбище казался громким, неуместным.

— Уйдем, — звала Клава отца.

Ей было жутко.

— Погоди минутку. — Антипов наклонился поближе к тумбе, увенчанной звездой («Она ведь была верующая», — мелькнуло в сознании), чиркнул спичку и слабым ее, мерцающим светом высветил надпись, сделанную на полированной дощечке из нержавейки: «Антипова Галина Ивановна, 1898—1945 гг.». Выпрямился, спросил: — Завод поставил?

— Завод, — отозвалась Клава шепотом.

— Не просила перед смертью, чтобы отпели ее?

— Я ведь была на почте...

— Ладно, раз так.

«Не плохо матери здесь будет лежать, — думал он, оглядываясь. — А плохо то, что одна останется, никто не придет на могилу, не навестит, не погорюет над ней...»

— Не много она видела в жизни хорошего, — сказал вслух. — И умерла в горе, на чужбине.

И в эти минуты, стоя без шапки над могилой жены, когда простительна человеческая слабость и когда, может, ложь поистине бывает во спасение, Антипов не хотел лгать, потому не обещал ни себе, ни покойнице, что станет каждый год приезжать сюда... Не наказывал этого на будущее и дочери, понимая, что такие обещания все равно не выполняются, остаются пустыми словами, вечным укором собственной совести. А жена, как и он, никогда не любила пустословия и невыполнимых обещаний...

— Пошли, — сказал, — что же стоять.

Морозно было и очень тихо. Угомонился ветер. Редкие большие снежинки медленно и плавно опускались на землю, ставшую вечной обителью еще одной души. В просветах между соснами четко выделялись кресты, а кое-где и маленькие обелиски со звездами.

Клава в страхе прижималась к отцу.

— Глупая, чего ты боишься? — говорил он. — Живых бойся, а мертвых нечего. Мертвые уже никому не принесут зла. И хорошее, и плохое, они сделали все, что смогли и сумели.

Странно как-то чувствовал себя Антипов. Он не испытывал опустошающего отчаяния или страданий, не думал о том, что со смертью жены кончилось все и пора самому прикинуть, как доживать...

Это было не равнодушие, нет, хотя не было между ними и такой самозабвенной и красивой любви, как пишут в книгах и показывают в кино. Не каждому дарована такая любовь, не каждый и умеет ею воспользоваться, чтобы испить до дна хмельную, буйную чашу, а большинство людей живут потому, что нужно жить и давать жизнь своим детям. А может, он не испытывал теперь особенной горечи оттого, что в последний год были они порознь и отвыкли друг от друга?.. Или оттого, что он не видал ни страданий ее, ни смерти?..

Вот и думать он может, и размышлять, когда помутиться должно бы все в голове. Выходит, в их жизни было что-то не так, как нужно?..

— Что с тобой?