Он не был разочарован. Ру-Лепсиус находилась в греческом квартале, когда-то в весьма приличном районе, но потом настали трудные времена, и многое поменялось. Теперь под квартирой Кавафиса располагались номера с дурной репутацией, куда, крадучись, день и ночь спешили мужчины.

– Я смотрю на них со своего балкона, – сказал поэт, – и вижу среди них поразительных чудовищ! Однако не все так ужасны. Сюда приходят несколько молодых людей с поистине ангельскими лицами, поверьте мне!

Как и улица снаружи, квартира Кавафиса несла на себе следы великолепия, ныне пришедшего в упадок. Большой зал, где он принимал Моргана во время его первого визита, заполонили мебель и вазы, драпировки и орнаменты, ни один из которых не был толком различим в свете бензиновой лампы. Все производило эффект живописных руин – следы лучшей, более значительной жизни, безвозвратно канувшей в прошлое.

А может быть, дело в его репутации? К моменту своего знакомства с поэтом Морган знал о нем довольно много историй – небольшие фрагменты из разных источников. В миниатюрном мире александрийской культуры Кавафис был знаменит. Иначе говоря, люди обсуждали его – иногда с громким восхищением, иногда вполголоса и в сторону. Морган узнал, что он происходит из хорошей константинопольской семьи, которой не повезло сохранить свои капиталы, самые остатки коих были к тому же неудачно инвестированы. Один за другим отпрыски семейства либо покидали страну, либо уезжали, бросив младшего сына, достигшего теперь средних лет, один на один с житейским мусором, оставшимся после них. Ходили также разговоры про теневую сторону жизни Кавафиса, в различных кругах городского общества вызывавшую зависть, а порой и отвращение.

Ночь выдалась прохладной. Кавафис держал в руке мундштук с половинкой незажженной сигареты и размахивал им, повествуя самым кротким голосом о своей работе в Министерстве общественных работ. Он был приписан к департаменту третьего ирригационного кольца, где его более всего прочего удручала тупость коллег.

– Мне приходится проверять их грамматику, – жаловался он Моргану. – Каждую служебную записку, каждое письмо. Сколько бы я ни объяснял, где нужно ставить запятую, всякий раз они делают одну и ту же ошибку. Про апостроф я уже и не говорю. Но я не сдаюсь! Я вызываю их и объясняю все снова и снова, надеясь, что однажды в их головах забрезжит свет. Как я буду счастлив в тот день! Но сомневаюсь, что он придет. В их душах поэзии ни на грамм, ни у одного из них.

Вспомнив про поэзию, Кавафис, похоже, забеспокоился. Некоторое время он размышлял, потом скорбно глянул на Моргана через стекла очков.

– Вы так и не попросили меня дать вам почитать мои стихи, – сказал он.

– Я не осмелился, – ответил Морган. – Но, конечно, очень хотел бы.

– Вряд ли вы их поймете, – покачал головой Кавафис. – Они ведь написаны по-новогречески. Но для вас, боюсь, что новогреческий, что древнегреческий – все едино. И, кроме того…

Он пожал плечами и негромко вздохнул.

– Я озабочен совсем не тем, что интересно большинству людей, – продолжил он. – Я человек необычный. Меня привлекает прошлое, глубокое прошлое… А с другой стороны, меня тянет к тому, что взрывает общепринятые нормы поведения. Я… Хотя что в этом толку?

Он отвел глаза. Взгляд поэта блуждал теперь по отдаленным углам комнаты.

– Я бы очень хотел почитать ваши стихи, – повторил Морган.

– Вы никогда не сможете понять мою поэзию, дорогой Форстер. Никогда.

– Может быть, и смогу. Хотя бы попробую.

– Нет-нет! Что толку?

Казалось, что Кавафис принял окончательное решение. Но вдруг резко встал.

– Пожалуйста, подождите, – сказал он. – Я схожу в переплетную.

И исчез в боковой двери.

Когда через некоторое время он появился вновь, то держал под мышкой папку, в которой Морган увидел листы бумаги, исписанные красными и черными чернилами. Но поэт не стал возвращаться к своему креслу.

– Идемте в красный зал, – сказал он. – Там лучше освещение.

В красном зале освещение было ничуть не лучше, но и сама комната, и мебель казались классом выше, чем в других комнатах. Здесь стояли не масляные лампы, а свечи, которые Кавафис немедленно принялся переставлять, следуя какому-то загадочному плану. Наконец, поместив себя в тень, он удовлетворенно вздохнул. Моргана же он усадил возле окна с льющимся из него желтым светом, под которым было удобно читать.

Моргану стало ясно, что ему хотят устроить экзамен. Кавафис набросил на лицо маску усталости и безразличия, что свидетельствовало о его волнении. Но Морган не упражнялся в греческом со времен Кембриджа, а потому не вполне соответствовал стоящей перед ним задаче. До него едва доходили неясные, смутные значения некоторых фраз лежащей перед ним рукописи, и после нескольких минут, в течение которых он вглядывался, хмурясь, в тексты Кавафиса, Морган выдавил из себя какое-то вялое суждение:

– На мой взгляд, имеются кое-какие совпадения между вашим греческим и тем греческим, что учат в английских школах. Я могу ошибаться…

Эффект был мгновенным. Кавафис, словно очнувшись ото сна, вскочил со своего кресла.

– О, как это здорово, мой дорогой Форстер! – прокричал он. – Действительно здорово!

И принялся нетерпеливо звать слугу:

– Миргани! Сюда, немедленно! Миргани!

Явился Миргани, и хозяин тут же послал его за виски.

– Мой стакан еще полон, – сказал Морган.

– Да, но это виски из Паламаса. А поэзия требует чего-нибудь получше. Миргани! В красных стаканах!

Миргани принес хорошего виски в красных стаканах, а также тарелку с оливками и сыром. Старые свечи были задуты, другие зажжены и расставлены по-новому, так что теперь Кавафис оказался на свету, а Морган утонул в тени. Папка с рукописями тоже перекочевала в руки хозяина. Морган понимал, что его статус в глазах поэта поменялся, так как ему удалось доказать, что он человек стоящий. Красный зал, красные стаканы – все говорило о гораздо большей мере уважения. Он попытался и вести себя соответственно. Но через мгновение, когда поэт начал читать, уже не было нужды притворяться. Голос Кавафиса, с его изысканным английским акцентом, лился мягко и уверенно. Он одновременно переводил то, что читал, но было ясно, что он отлично знает свои слова и что бумага не нужна. Длинное бледное лицо с глазами ящерицы и выражением легкой меланхолии на время, казалось, растворилось в тумане, и через этот туман Морган заскользил навстречу некоей полуночной процессии, призрачной и прекрасной, текущей сквозь александрийские городские ворота, – в те незапамятные времена, когда и времени-то еще не существовало.

Поэма была короткой, и смысл ускользал от Моргана, пока Кавафис не сообщил ее название – «Бог оставил Антония».

– Это из Плутарха? – спросил Морган.

– Именно! Отлично, Форстер!

И вновь в словах поэта заиграли энергия и интерес – сегодняшний гость ему нравился.