еду, становились частью физической природы узника. Важно указать на то, что в значительной степени именно сама пища, а не ее отсутствие являлась причиной голода, стимулировала его, нечеловеческая пища порождала звериный голод.

Пища становилась самой достоверной и очевидной связью между человеком и лагерем как источником еды, формировала прямую и безусловную зависимость первого от второго. Можно было скрыться от капо, охранников, эсэсовцев, лагерной администрации (то есть обрести формальную, непродолжительную независимость), но скрыться от необходимости есть и, соответственно, от голода было невозможно. «Какой бы мучительной ни была жажда, она не была постоянной, так как можно было утолить ее во время дождя… – вспоминал О. Люстиг. – Избиение было страшным испытанием во всех концлагерях. Однако существовал предел, за которым узник терял сознание и больше не чувствовал ударов хлыстом или сапогами. Голод, однако, был постоянным. Ничто не могло успокоить его даже на секунду. Унижение… было почти невозможно вынести. Большинство из тех, кто покончил с собой, бросившись на колючую проволоку под током, были вынуждены сделать это из-за бесконечных унижений, которые они больше не могли вынести. Однако ночью, во время сна, мы забывали об унижении. Но не о голоде. Измученные, лишенные сил, мы падали на голый цемент и мгновенно засыпали. Во сне не было ни крематориев, ни эсэсовцев, ни раненых. Вместо этого был голод, который причинял такие страдания, что мы просыпались в слезах…»[363] Однообразная и некачественная еда изо дня в день и у всего лагеря была изоморфна присвоению номера, она обезличивала узника, тиражировала (то есть умножала) шаблонность, делала заключенного частью общей массы, то есть формировала еще более сильную зависимость от среды. И в итоге создавала в сочетании с другими факторами (номерами, одинаковой одеждой, работой, внешней взаимной похожестью) тоталитарную социальность, которую со временем было уже почти невозможно взломать изнутри.

Процесс поиска еды, борьба за еду, ее качество и ее принятие в лагере приводили к деэстетизации еды, к истреблению традиций, связанных с приемом пищи, традиций, которые наиболее сильны и устойчивы в любом обществе. Это являлось серьезным испытанием для общей системы ценностей узника. Например, одна из самых устойчивых традиций – традиция делиться едой (за столом старшие оставляют лучшие куски младшим, в компании нельзя приносить и есть свое в одиночку, прежде чем самому взять еду, нужно предложить ее другому и т. д.) в концентрационном лагере была не только нежизнеспособна, но превращалась в свою противоположность: отнять еду, есть потихоньку, тайно от всех, зачастую значило выжить. Р. Матиас наблюдала в Освенциме, как «одна девочка била свою мать. Мать ничего не ела, всю свою пайку отдавала дочке, но при этом, если сама съедала хоть ложку баланды, дочка ее била»[364].

Кроме того, еда, лишенная эстетики и традиционного оформления (внешний неприглядный вид еды, ее скверный запах, несоответствующая температура, грубые, унизительные, насильственные формы ее подачи, посуда, которой часто служили головные уборы, консервные банки и случайные емкости, отсутствие ложек), переставала быть едой и превращалась в субстанцию, потребление которой находилось в координате между отвращением и мучительной необходимостью ее принятия.

Гигиена и чистота

Отношение к гигиене, к чистоте – один из важнейших цивилизационных маркеров человека. Разделение на «чистых» и «нечистых» в традиционных культурах приравнивалось к разделению на «свой» – «чужой». Враги, как правило, считались грязными, телесная грязь была материальным символом греховности души, общей нечистоты человека. «Устойчивая связь между грязью и виной, – точно замечает К. Ашенберг, – равно как между чистотой и невиновностью, укоренилась в нашем языке, если не в сознании»[365]. Поэтому узников в лагерях сознательно маркировали нечистотой, лишая их возможности следить за собой, сопровождая мытье или естественные отправления процедурами (как в случае с едой), которые только усиливали ощущение узниками собственной нечистоты.

Так, отправление естественных надобностей уже в момент перемещения в лагерь было связано с различными унижениями. Людям разрешалось выходить из вагонов в туалет под скабрезные шутки и хохот охранников, естественные надобности справлялись у всех на виду как в пути (нередко прямо в вагонах), так и в лагере (часто прямо в бараках), что для абсолютного большинства людей является немыслимым. «Отталкивающее, пугающее впечатление производит на нас всех отправление физиологических потребностей в бараке – прямо напротив нар, – вспоминал один из узников. – Скоро и это нам придется научиться выносить. Как страшно, как ужасно. Мораль и этика здесь тоже умерли»[366]. То есть происходило смешение жилого помещения и туалета, что характерно для многих видов животных и для ранних этапов развития человечества (на мезолитических стоянках возрастом 15–12 тысяч лет копролиты (окаменелые экскременты человека) обнаруживают в самых разных местах стоянки, то есть специального места для отправления естественных надобностей не было), но не для современного цивилизованного человека.

В лагере утром на посещение туалета отводилось время, за которое невозможно было облегчиться, а затем чаще всего в течение дня посещение туалета было запрещено. И это при том, что значительная часть заключенных страдала различными расстройствами пищеварения и дизентерией (число испражнений составляло в легких случаях от 5–10 в день, а в тяжелых случаях опорожнение кишечника происходило практически непрерывно)[367]. По свидетельству очевидца, «в латринах (отхожих местах) собирались сотни заключенных. Очереди были длинные, и в этом обычно тихом месте поднимался шум от криков и вспыхивавших перебранок. Сильные толкались и прокладывали себе дорогу вперед, в то время как более слабые стояли, еле держась на ногах. На протяжении долгих часов больные сидели в ужасающем смраде по углам латрин в ожидании своей очереди. Поскольку в рабочие часы им не разрешалось ходить в уборную, то они запихивали в ректум бумагу или тряпье…»[368]

Помимо этого, капо нередко останавливали заключенных прямо перед уборной и начинали задавать вопросы или требовали, чтобы узники выполняли приседания, пока заключенные не испражнялись на себя[369]. Постоянная диарея, вызывавшая чувство стыда из-за «неприличного» характера болезни, доставляла не только физические, предельно унизительные страдания, но и морально уничтожала заключенных, так как к постоянной мысли о еде примешивался еще один, неотвязный вопрос – как сходить в туалет? В подобии жизни, протекающей в координате между поиском еды и опорожнением организма (нередко на себя), не оставалось никакого места для чувства собственного достоинства и уж тем более не возникало мысли о сопротивлении.

Нередко для приема пищи и отправления надобностей использовалась одна и та же посуда, что делало почти неотличимыми эти прямо противоположные процессы. В материалах Нюрнбергского процесса есть следующее свидетельство очевидца: «Нам давали есть в больших красных котелках, которые прополаскивали только холодной водой. Так