как все женщины были больны и не могли выйти ночью к… канаве, в которой могли отправить свои естественные потребности, они использовали эти котелки не по назначению. На следующий день котелки собирали, выливали их содержимое в помойную яму и днем их пускала в употребление следующая группа людей»[370]. «Мы ели похлебку из ржавых котелков, которые никогда как следует не мылись, – вспоминала А. Никифорова. – А ночью больные желудком женщины пользовались этими котелками для испражнений, – они были так тяжело больны, что не сознавали, что делали. По утрам котелки выбрасывались на свалку, но там их снова подбирали дежурные, ополаскивали холодной водой и пускали опять в ход. В день приезда одна из моих подруг, пробуя похлебку, спросила соседку: «Ты не находишь, что у этой похлебки странный запах?» Только впоследствии мы поняли, почему был такой запах»[371].

Психолог Терренс де Пре считает, что постоянное соприкосновение узника с нечистотами вызывало отвращение и ненависть к себе, то есть психологически вело к отторжению, отгораживанию человека от себя самого, что неизбежно заканчивалось смертью, и наоборот – поддержание себя хотя бы в относительной чистоте было важным актом внутреннего сопротивления, позволявшим выжить[372]. Поэтому в общей системе страхов узников страх оказаться запачканным нечистотами, отвратительный запах собственного тела, запах разложения «приводил заключенных в большее смятение, чем голод или страх смерти»[373]. Сознавая это, многие узники, поставившие себе цель выжить, любой ценой стремились соблюдать правила гигиены – изобрести моющие средства, при первой возможности умываться, ходить в туалет в отведенных местах, чинить и стирать одежду. «Мысль о том, что я останусь жив и буду в Москве, меня никогда не покидала. Я заставлял себя умываться и даже бриться», – вспоминал узник лагеря Понары Ю. Фарбер[374]. Заключенный Майданека Д. Ленард, не имея возможности достать с утра воды, все равно умывался, используя напиток, который именовался «кофе»[375]. Узница Биркенау К. Видор вспоминала: «Группа женщин моется в лужах, потому что есть только один вид воды: та, что дарована небом»[376].

Следует подчеркнуть, что быть чистым и опрятным было важно еще и потому, что, по свидетельству Г. Лангбейна, «заключенные, носившие чистую, без заплат, одежду, начищенную обувь и всегда гладко выбритые, пользовались уважением даже у СС, по крайней мере до определенного момента»[377]. То есть шансов выжить у опрятного заключенного было больше не только из-за внутренней самодисциплины, но и потому, что, если перед эсэсовцем стоял выбор – уничтожить опустившегося заключенного или следящего за собой, он непременно выбирал первого. Таким образом борьба за хотя бы относительную чистоту тела и одежды превращалась в акт сопротивления системе, важным фактором борьбы за жизнь и сохранение собственной личностной идентичности.

Что касается «официального» умывания, то оно для большинства заключенных почти не существовало – во-первых, по причине физической невозможности привести себя в порядок утром из-за очень малого времени, отводимого на гигиену (это время целиком уходило на посещение туалета). Во-вторых, так называемое умывание (или мытье в целом), как правило, превращалось эсэсовцами в еще одну форму издевательства над узниками. «Приказывали раздеться, – вспоминал узник Заксенхаузена М. Девятаев, – и приступить к «водным процедурам»: тщательно мыться ледяной водой до пояса (ни больше, ни меньше!)». Затем следовала проверка, и, если у эсэсовца возникали подозрения, что «водные процедуры» были ненадлежащего качества, «задержанных снова загоняли в умывальную, приказывали раздеться догола и начинали их домывать: один изверг направлял мощную струю воды из шланга на несчастного, а другой чесал его колючей терновой метлой так, что кожу сдирал с человека. Многие не выдерживали такого «мытья» и тут же умирали»[378].

Таким образом, насильственное обнажение, публичное и унизительное отправление естественных надобностей, использование одной миски в качестве емкости для еды, ночного горшка, а часто и тазика для умывания, отсутствие ложек, постоянное публичное обнажение во время различных процедур, клеймение узников номерами – все это приводило заключенного в принципиально новое биолого-психологическое состояние, а также существенно сближало человека с животным.

«Селекция». Эсэсовский доктор осматривает вновь прибывших узников концлагеря Аушвиц – Биркенау, решая, кому жить, а кому умереть

Это сближение отмечено в документах, а также в воспоминаниях. «Управление лагерем признало барак типа 260/9 непригодным для помещения в нем коров, и при перестройке такого барака на скотный двор были в нем устроены вентиляционные приспособления и цементный пол. Такую же заботу о гигиене животных… проявило управление лагеря при постройке псарни… При планировании псарни обращались за профессиональным советом к лагерному ветеринару, и было сделано все, чтобы псарня во всех отношениях удовлетворяла всем санитарным требованиям… Сравнивая санитарные условия, господствовавшие в бараках для заключенных, с условиями, созданными для коров и собак, а также с условиями, существующими в специальном родильном отделении для свиней, следует констатировать, что коровы и свиньи в Освенциме содержались в лучших помещениях, чем люди»[379]. «Нехорошо так говорить, но они прямо как звери, – писал О. Нансен об узниках. – И привыкаешь так на них и смотреть. Иногда они ругаются из-за объедков или дерутся за них – как собаки. Они рычат, шипят и скалят зубы, и виляют всем телом, чтобы получить от нас еще что-нибудь – как животные»[380].

Бывший узник М. Темкин вспоминал, как его, полуеврея, и его соузника, комиссара, показывали в лагере эсэсовцам, как животных в зоопарке. «После того как в лагере стало известно, что среди русских военнопленных офицеров есть один комиссар и один «гальб юдэ», каждый день к нам приходили эсэсовцы – рядовые, офицеры и даже генералы, чтобы посмотреть на русского комиссара и полуеврея. На комиссара все глядели как на какое-то чудище. На нас ходили смотреть как на редких зверей в зоопарке. Меня ставили на табурет, приказывали смотреть прямо, повернуть голову направо, затем налево, расстегнуть одежду и показать грудь. Эсэсовцы внимательно меня рассматривали и между собой кивали утвердительно: «Я, я, дас ист гальб юдэ». – «Да, да, это полуеврей»[381]. Один из наиболее репрезентативных эпизодов содержится в воспоминаниях узника Саласпилса А. Малофеева. Во время работы он «попросился «до ветру». Сел под кустиком и видит, как сзади ему в штаны заглядывает юноша-солдат (немец-охранник. – Б.Я.). Надев штаны, Малофеев спросил солдата, что тот разглядывал. Солдат ответил, что смотрел, есть ли у русского хвост»[382].

Однако необходимо помнить, что человек в целом не в состоянии стать животным, – он либо выше животного, либо проваливается ниже, на обозначенный выше принципиально иной уровень существования «неживотного животного», уровень, на который