модели самолета, кроме того, он обожал путешествовать, все время узнавая новое.

Несколько раз его фокусы имели все шансы закончиться плачевно, семнадцать раз его закапывали в землю более глубоко, чем он рассчитывал, и ему не хватало воздуха, чтобы выбраться и благополучно завершить номер.

Когда мы познакомились, он купил дом в Нью-Йорке за 25 000 долларов. В этом доме вместе с ним жили две главные в его жизни женщины — мать и жена. Причем именно в такой последовательности. Однажды Гарри рассказал мне, как на заре своей карьеры он получил приглашение на какие-то гастроли и, узнав, какую сумму ему собираются заплатить, попросил выдать гонорар золотом. Потом, собрав свое богатство в саквояж, Гудини бросился к своей матери и, ворвавшись в дом, потребовал: «Матушка, где ваш фартук?» Ничего не понимая, Цецилия принесла из кухни фартук, в котором обычно готовила. «Наденьте его», — потребовал сын. Цецилия повиновалась. «А теперь, закройте глаза и крепко держите фартук руками».

После чего он насыпал ей полный фартук золотых монет.

«Вот, матушка, я же обещал заботиться о вас и насыпать полный фартук золота!»

Нечего говорить, что столь привязанный к своей матери сын чуть с ума не сошел от горя, когда в 1913 году Цецилии не стало. С того дня недоброжелатели судачили, будто бы Гудини тронулся рассудком. Получив печальное известие, он остановил гастроли и уехал из города, ничего никому не объясняя, за что его импресарио был вынужден просидеть несколько суток в тюрьме, так как организаторы представления заподозрили его в мошенничестве.

Все, о чем в то время мог думать Гудини, было найти способ как-то связаться с матерью и узнать, все ли у нее благополучно и как он может ей помочь, находясь здесь. Кроме того, он желал получить точные сведения относительно того, где теперь прибывает ее душа, дабы, когда придет его черед, попроситься туда же. Он начал посещать спиритические сеансы, каждый из которых добавлял разочарования. Так как он с легкостью разгадывал фокусы, которые подсовывали ему мошенники, вместо настоящего контакта с любимым человеком, которого он так жаждал.

— Но вы же проводите спиритические сеансы, — наконец не выдержала Агата, которая, как заметил Финк, во время рассказа Конан Дойла несколько раз вытирала платочком глаза, — отчего было не устроить его встречу с матерью?

Все покосились на миссис Кристи, было понятно, что она задает этот вопрос, скорее, о себе, нежели о Гудини, с которым не была знакома, но которому сочувствовала.

— Почему хирург не оперирует своих близких друзей? — Конан Дойл пожал плечами. — К тому же, вряд ли я мог бы проводить сеанс, все время ощущая, как Гарри рассматривает мои руки, вглядывается в глаза, как он ищет скрытые под столом проводки или пытается услышать шаги помощника за дверью. Прежде чем сесть за новое произведение, я первым делом задаюсь вопросом: что я тут делаю? И если я — Конан Дойл — намерен создать то, что может написать любой более-менее владеющий пером средний автор, то стоит ли начинать? Если я не готов поведать миру нечто принципиально новое, сделать что-то такое, чего не делали мои предшественники, если я просто планирую написать очередной остросюжетный рассказик, то, по крайней мере, я должен сделать это лучше других. Многим-многим интереснее, умнее, занимательнее. Иначе зачем все это?

Попробуйте, начиная новое дело, внушить себе, что ничего не получится, и вы ни в чем не преуспеете. Одна моя знакомая дама, кстати, совсем неплохой автор, говорила, что ее муж совершенно не ценит то, что она делает, и всегда насмехается над ней. Из-за чего она вынуждена работать, лишь когда ее благоверный уходит из дома.

Короче, я не мог ничем помочь Гудини, но моя жена — женщина, нежная сердцем и способная к сопереживанию, решилась сделать это за меня. В то время мы находились в Нью-Джерси на берегу океана. Облюбовав там уютный японский сад с беседками и бунгало, в которых можно было остановиться и жить по нескольку дней, я, Джин, Гарри и Бесс предавались невинным забавам, стараясь развлекаться и набираться сил, я — в преддверии нового замысла, Гарри — воспользовавшись перерывом в гастролях. Мы с женой заняли белое бунгало, Гарри и Бесс — голубое. Надо сказать, что наши женщины сразу же очень понравились друг другу и много времени проводили вместе, в свою очередь позволяя нам беседовать о делах, которые были увлекательны для нас, но не представляли интереса для них.

Сначала Гудини развлекал нас, показывая свои знаменитые трюки. Дамы защелкивали на его руках железные браслеты, после чего его сталкивали в бассейн, и уже под водой он освобождался от пут. Когда настала моя очередь порадовать публику, я подготовился читать только что перепечатанные главы своего нового романа, но Джин уговорила меня объявить о ее спиритическом сеансе, и я подчинился. Вообще, моя жена достаточно хороший медиум, но на этот раз она весьма переволновалась, так как хорошо уже изучила натуру Гудини и боялась, что он ринется разоблачать ее во время сеанса, чем собьет настрой и выставит ее не в лучшем свете.

Я сидел вместе со всеми за столом и заметил, что Джин по всем признакам достаточно быстро вошла в транс. Далее она взяла заранее приготовленный карандаш, так как духом подчас сложно являть и долго сохранять визуальный образ, а проще двигать рукой медиума, и начала писать. В результате она исписала пятнадцать страниц, как я прочитал потом, самых теплых слов, которые Цецилия адресовала своему любимому мальчику, своему драгоценному сыну. При этом она называла Гарри его домашними именами, вспоминая, как он любил прижиматься ухом к ее груди, чтобы слушать биение сердца.

Все это происходило восемнадцатого июля, а уже девятнадцатого Гарри Гудини покинул это гостеприимное место, сообщив, что отныне и я, и Джин его злейшие враги. И если бы Джин была мужчиной, он бы убил ее.

После этого сеанса Гарри Гудини занялся сеансами разоблачения спиритов и медиумов. Мы больше уже не виделись.

После того как Конан Дойл поставил финальную точку истории, а сделал он это по-актерски верно, в библиотеке воцарилась звенящая тишина, похожая на минуту молчания в память о почившем.

— Простите, а как умер Гарри Гудини? — выждав немного времени, спросил Энтони Беркли.

— Его смерть, как и жизнь, овеяна тайной. — Конан Дойл попросил воды, и Молли налила ему из графина. — Я встречал фанатиков, утверждавших, что фокусник продал душу дьяволу и будто бы он подкрепляет свои силы тем, что пьет кровь некрещеных младенцев. А еще читал, будто бы