потому как казалась диковинным видением: одеяние из расшитого шёлка, позвякивающие браслеты, золочёные шлёпанцы и тончайшая кружевная вуаль цвета закатного неба. Он бросал Ахмеру палки, чтобы тот приносил назад, и, потянувшись за следующей, промолвил тихо:

— Давай, парень, послужи моей наживкой!

Но один из рыцарей оказался проворнее и размашистой походкой зашагал по лугу на перехват незнакомке. Морган покачал головой, удивляясь подобной глупости. Роскошный наряд говорил, что перед ними знатная особа: либо гостья монастыря, либо приближённая королевы, и уж явно не из тех, с кем можно обращаться как с уличной шлюхой.

— Вперёд, Ахмер, — воскликнул Морган. — Поспешим на выручку даме в беде!

Он понял вскоре, что его вмешательства не потребуется. Незнакомка обрушилась на незадачливого кавалера с такой яростью, что ни у кого не возникло сомнения в её привилегированном статусе. Морган находился слишком далеко, чтобы слышать, но видел, как съёжился рыцарь под этим гневным потоком. Когда валлиец приблизился, бедолага уже обратился в бегство, сто приятели гоготали, а женщина грозила ему карой, которая сильнее всего страшит любого мужчину. К удивлению Моргана, дама перешла с беглого, общеупотребительного французского на незнакомый язык, настолько чуждый по звучанию, что, по его мнению, это мог быть только арабский.

Заслышав шаги Моргана по тропинке, незнакомка резко повернулась, готовая встретить нового противника, но тот поспешил вскинуть руки, изображая капитуляцию.

— Я пришёл с миром, госпожа. Мы с моим псом решили безосновательно, что тебе может потребоваться наша помощь. Но насколько могу судить, помощь не помешает тому бедному малому!

Дама выглядела повыше большинства женщин, более округлой, чем диктовала мода, по крайней мере во Франции и Англии, лицо её наполовину скрывалось под вуалью. Но ему хватило и того, что оставалось открытым, чтобы заинтересоваться. Глаза незнакомки были такими светло-карими, что в свете солнца казались золотистыми.

— Что за странные у тебя друзья завелись, Ахмер? — спросила женщина, посмотрев на собаку. Потом обратила взор своих завораживающих глаз на рыцаря, и тот обнаружил, что не может оторваться от них. — Видимо, мне следует поблагодарить тебя за хорошие манеры, поскольку столь многие мужчины не имеют их вовсе.

— Не стану возражать, — жизнерадостно отозвался валлиец. — Но позволь задать вопрос: я невольно услышал разнос, устроенный тобой тому глупцу. Это был арабский язык?

Миндалевидные глаза прищурились, но самую малость.

Да, арабский, ответила дама. Ни один другой язык не сравнится с ним по изобретательности ругательств или цветистости проклятий.

— Тогда, может статься, ты согласишься выучить меня парочке таковых? — Морган улыбнулся самой подкупающей из улыбок. — Взамен я охотно познакомлю тебя с несколькими своими.

— Сильно сомневаюсь, что у тебя есть что мне предложить.

— Так ты говоришь по-валлийски, госпожа? Или по-английски?

— Нет, не стану этого утверждать. Признаться, я никогда даже не слышала их вживую.

— В таком случае, рад помочь. Beth yw eich enw? Thou may me blisse bringe.

— Судя по медовому тону, едва ли это ругательства, сэр рыцарь.

— Твоя правда, госпожа. Я спросил, как тебя зовут, а потом осмелился выразить надежду, что ты подаришь мне блаженство. Улыбки будет вполне достаточно.

— Выходит, тебя легко ублажить.

Однако, когда незнакомка наклонилась погладить Ахмера, её вуаль как бы невзначай соскользнула, и сердце Моргана забилось быстрее, потому как дама имела кожу золотистую, как и глаза, и полные, сочные губы, созданные для поцелуев. Она не поправила вуаль, но холодно заметила:

— Возможно, пялиться вот так не считается грубым в твоей стране, но у нас это тяжкое оскорбление.

— Mea culpa, demoiselle. Но я ничего не мог с собой поделать, потому что увидел самую прекрасную из женщин, какую мне доводилось встречать.

— Вот как? — В её голосе читалось сомнение. — Как понимаю, ты один из людей короля Ричарда. В таком случае ты наверняка встречался с его сестрой, королевой.

— Да, я имел такую честь сегодня утром.

— Тогда ты либо слепец, либо лжец, так как леди Джоанна гораздо красивее меня.

Снова прикрыв лицо вуалью, незнакомка повернулась и пошла прочь.

Морган не собирался сдаваться.

— Да! — крикнул он. — Но разве леди Джоанна умеет ругаться по-арабски?

Дама не остановилась и не ответила. Однако Морган смотрел ей в след с улыбкой, потому как был уверен, что лёгкий ветерок донёс до него отголоски тихого смеха.

Джоанне не составило труда примирить воспоминания с реальностью. Девятнадцатилетний парень, провожавший её до Марселя и ждавший приезда сицилийских послов, вполне угадывался в тридцатитрёхлетнем мужчине, вызволившем её из позолоченной темницы. Зато Ричард обнаружил разительные перемены, произошедшие за эти четырнадцать лет с девочкой, к которой он питал такие нежные чувства.

— Неужели ты впрямь моя сестра? — шутливо вопрошал он. — Никогда не встречал такого удивительного перевоплощения. Ну, наверное, с тех пор, как в первый раз увидел проклюнувшуюся из кокона бабочку!

— Хочешь сравнить меня с гусеницей? — Джоанна сделал вид, что оскорблена, и толкнула его локтем под ребро — с такой лёгкостью возвратились они к привычным семейным ролям. — Я была обожаемым ребёнком!

— Напрочь избалованным, ирланда, потому как ты бессовестно пользовалась положением младшей. Ты играла нами с той же лёгкостью, как своими куклами. Ричард помолчал немного, для вящего эффекта. — Хотя, подозреваю, это была хорошая школа для брака.

— Воистину так, — согласилась она, так как искренне придерживалась мнения, что девушка, имеющая братьев, имеет явное преимущество над прочими по части понимания мужского склада ума. — Но не я была младшей в семье, а Джонни.

Ричарду не хотелось говорить про Джона, потому как с него разговор неизменно перейдёт на Хэла, Жоффруа и далее на отца. До поры ему удавалось избегать темы семейного раздора, но он знал, что рано или поздно придётся дать ответ на её вопросы. Но только не сейчас. Правда, заключающаяся в его неприязни к Хэлу и Жоффруа, больно ранит её, поскольку Джоанна всегда питала необъяснимое пристрастие к этой парочке. Ей невдомёк, что Хэл сговаривался с мятежными аквитанскими сеньорами против него, а Жоффруа дважды вторгался в его герцогство: один раз с Хэлом, другой с Джонни. На Джонни Ричард обиды не таил, потому как парню было всего семнадцать. А вот о смерти Хэла и Жоффруа не сожалел. Как и о смерти отца, хотя его угнетало, что конец этот оказался таким печальным. Он не хотел, чтобы всё повернулось так, но не имел выбора. Но поймёт ли