детских лет вместе. Кто, дожив до наших лет, может подобным похвастаться? И ведь ни разу не ругались!

— Ну, это уж ты загнул, — рассмеялась Вероника. — Помню, мы с тобой однажды так поскандалили, что я в тебя тарелкой швырнула.

Валерий махнул рукой.

— Пустяки. Через пять минут уже помирились.

Нравилась Борису эта пожилая пара. Лёгкие люди. И благородство в них было какое-то простое. Валерий ему напоминал отца — не внешне, а своими манерами, умением говорить немного театрально, сразу же привлекая внимание.

— И вот ещё уникальность, — продолжил Валерий, с обожанием глядя на жену и забыв про недоеденные макароны в тарелке. — Мы с Верой не только одногодки, но к тому же родились в дни солнцестояния. Правда, она зимой, двадцать первого декабря, а я летом, двадцать первого июня. Каково, а?

— Здорово! — одобрила Капелька. — А со мной в один день, между прочим, родилась Елена Исинбаева. Она крутая! Целую кучу медалей напедалировала и кучу рекордов поставила. Я, как она, однажды пыталась с шестом прыгать, но у меня не получилось. Правда, это не шест был, а палка от швабры. Я тогда коленку расцарапала, шишку на лбу поставила и дужку очков сломала.

Все засмеялись, причём совершенно не натужно, словно действительно на время забыли, что за окнами чужой жестокий мир. Возможно, так солдаты смеются в окопах в часы затишья над какой-нибудь шуткой, будто неосознанно пытаясь вытеснить боль и страх из отведённых им временных рамок.

Во дворе вскипел самовар — как раз к приходу Прапора, который, прихватив с собой галку, явился, чтобы проведать бабу Шуру. От чая он не отказался. А Капелька обрадовалась, что птица снова оказалась в её полном распоряжении.

После чаепития Борис, Виталий и Прапор отправились в дом Маргариты. Едва они вошли во двор, на крыльце тут же появилась Валентина, словно ожидала, что кто-то вот-вот придёт. Вид у неё был изнурённый, лицо осунулось, под глазами темнели круги. Борис подумал, что с тех пор, как они с Виталием видели эту женщину в последний раз, она как будто постарела лет на десять. Мышиного цвета волосы были собраны в «конский хвост», под невзрачной кофтой виднелась красная шерстяная рубашка. Борис обратил внимание на тонкие кожаные перчатки на руках Валентины и рассудил, что это хоть и слабая, но всё же мера предосторожности от заразы, если Маргарита вообще была заразна.

Борис с Виталием остались возле ворот, а Прапор зашагал к Валентине, хотя заранее был предупреждён об опасности. Женщина выкрикнула:

— Стой, не нужно приближаться!

Он развёл руками.

— Я не боюсь, Валь.

— Не подходи! — твёрдо сказала она. — Не будь кретином, Прапор. Сделаешь ещё хотя бы шаг, я зайду в дом и дверь запру!

Прапор остановился.

— Ладно, ладно, не кипятись. Как Маргарита?

— Как-как… плохо, — потупила взгляд Валентина. — Очень плохо. Эта серая гадость… Она уже почти на всём теле.

Из дома донёсся даже не крик, а какой-то звериный вой, перешедший в чудовищный рёв. Это мало походило на звуки, которые способен издавать человек.

Прапор попятился, его глаза округлились. Лицо Виталия нервно дёрнулось. Борис напряжённо вглядывался в окна, ожидая, что в одном из них покажется что-то страшное.

— Ей больно, — устало сказала Валентина. — Она уже даже говорить не может. Только кричит. А я… я не знаю, как ей помочь, — женщина едва не расплакалась, но нашла в себе силы сдержать слёзы. — Не могу видеть её такой. Смотрю на неё и понимаю, что это уже не совсем она. Я даже хотела… — её голос сорвался на фальцет, и последние слова надолго повисли в воздухе.

— Что, Валь? — с сочувствием произнёс Прапор. — Что ты хотела?

Валентина обхватила голову руками, сделала резкий вдох и выкрикнула на выдохе:

— Я хотела дать ей снотворного! Много таблеток, чтобы она уснула и не проснулась! Но не смогла, не смогла! Видели бы вы её. Это страшно, такого просто быть не должно. И ей больно, постоянно больно!

Прапор решительным шагом пошёл к Валентине, видимо, собираясь её обнять, успокоить, но она отшатнулась, прижалась спиной к двери.

— Нет, Прапор! Нет! Не подходи! Пожалуйста, не подходи! — дрожащей рукой она стянула перчатку с другой руки, выставила перед собой ладонь. — Не подходи. Я заразилась. Теперь и у меня эта гадость.

Её рука была серая, по запястью тянулись пятна. Борис моментально прошиб пот — он представил, как эта скверна ползёт по его собственной коже.

— Это на обеих руках, — Валентина закрыла глаза. — Два часа назад были только маленькие пятнышки на кончиках пальцев, а теперь… сами видите.

— Бляха-муха, почему раньше не сказала? — возмутился Прапор. — Почему не сказала, когда эта штука только появилась?

Валентина разомкнула веки, посмотрела на него с недоумением.

— А что бы ты сделал? Что бы вы сделали? Отрубили бы мне пальцы?

— А хотя бы и так! — злился Прапор.

— Мне за Марго нужно было ухаживать! — от дрожи в её голосе не осталось и следа. Она полностью взяла себя в руки, и Борис не сомневался, что ей это стоило огромных усилий. — И я буду продолжать за ней ухаживать, потому что больше некому! Я её не брошу!

Качая головой, Прапор проговорил тихо:

— Эх, Валя, Валя… хотел бы тебя обругать, да язык не поворачивается.

— Мы с тобой сто лет знакомы, Прапор, — в её голосе появились печальные нотки. — Ты знаешь меня, я всю жизнь прожила, как серая мышка. Иногда слово кому-нибудь поперёк сказать боялась. Настала пора хоть что-то смелое сделать. Ты ведь меня понимаешь.

— Конечно, Валь, конечно.

Борис глядел на Валентину и испытывал одновременно и восхищение и гнев. Он не был уверен, что сам способен на подобную самоотверженность. В нём словно бы спорили два человека. Один считал эту женщину необычайно храброй, другой — глупой.

Из дома снова донёсся вой, сменившийся хриплым рёвом.

Валентина с болью во взгляде посмотрела в полумрак прихожей. Когда рёв прекратился, она заговорила:

— Мне нужно кое-что вам рассказать… Возможно, это важно. Марго говорила о каком-то бледном двухголовом человеке. Ну, пока говорить ещё могла. Она лежала, глядела в потолок, но… как будто в другом месте находилась. Сказала, что видит бледное существо, похожее на человека. И у него две головы и нет глаз. А позже, когда она уже с трудом говорила, сказала, что эти серые люди в пустыне это не «они», а «он». Если честно, я не поняла, что это значит.

— Одно целое, — задумчиво произнёс Виталий. — Они — как единый организм. Это, как грибы. Смотришь на них — тут гриб, и там, и здесь, и