узнала об убийстве Распутина, это хорошо, а то была бы революция, он делал невероятные вещи. Твоя Оля».

Полицейских не испугали слова «убийство Распутина» и то, что ото хорошо», – испугало слово «революция».

Пошла разработка письма: кто такая тетя Верочка, то есть Вера Николаевна Рубах, чем она дышит и занимается, уж не связана ли с социал-демократами и бомбистами, и кто такая Оля? Может быть, курьер из города Берна или Стокгольма?

Перемен было много. Санкт-Петербург получил новое имя – Петроград. Антигерманские настроения в народе росли необычайно быстро, антиромановские – тоже: Россия больше не хотела терпеть царя Николая, хотела видеть царя другого.

По поводу находки туркестанского нюхача начальник отделения по охранению общественной безопасности и порядка в Петрограде (слово «С.-Петербург» было зачеркнуто, вместо него на машинке отбито «Петроград») сообщил: «…автором документа за подписью “Твоя Оля” является временно проживавшая в г. Петрограде, в доме 2, кв. 8, по Манежному пер., жена штабс-капитана лейб-гвардии Павловского полка Ольга Николаевна Туторская – 32 лет. Туторская проживала в означенном доме вместе со своими детьми в квартире своего тестя, генерала от артиллерии, почетного опекуна Ник. Ник. Трегубова, дочь которого, адресатка документа, Вера Николаевна, находится в замужестве за полковником, комиссаром поземельно-податной комиссии Николаем Бронеславовичем Рубах, 51 года, проживающим в Ташкенте».

Вроде бы ничего опасного, все названные лица – достопочтенные граждане государства Российского, но полицию сейчас пугало все, она реагировала даже на уличный свист, не говоря уже о свисте полковничьем или генеральском.

В Тюмени за газетами выстраивались очереди не меньшие, чем за дешевыми восточными сладостями, которые хотелось отведать всем, да карман не позволял покупать дорогие, за дешевыми же выстраивались «хвосты» длиною в километр. За газетами, где сообщалось о состоянии здоровья «старца», стояло столько же людей.

Появились спекулянты, которые покупали газеты по обычной цене – оптом, пачками, а продавали по рублевке за штуку. Барыш на этом имели немалый.

Народ бурлил. Тюменцы пили и плакали, размазывая пьяные слезы:

– За что же нашего Ефимыча-то?

Наиболее буйные орали:

– Смерть этой самой… как ее? Убивице! Давайте зарежем ее! А «убивица» на события никак не реагировала, на вопросы больничного персонала не отзывалась – возможно, снова ожидала вызова к следователю.

Еще тюменцы на все лады ругали председателя Союза – Михаила Архангела Пуришкевича, который позволил себе обидеть «их Ефимыча».

– Ух, гад! Ну, Пуришкевич! Лысину сапожной ваксой начистим и обольем горячим варом! – грозились буйные чалдоны, собираясь в трактире под предводительством владельца сундучно-ящичной торговли Юдина.

В газетах уже пошли материалы о сараевских погромах, но эти материалы мало волновали сибиряков, их волновали сообщения о Распутине. Сараево – это далеко, за морями, за долами, а Распутин рядом.

Войной запахло еще сильнее.

Едва Распутина перевезли в Тюмень и сделали перевязку, как ему стало хуже, «старец» приподнялся на своей постели и упал. Врачи кинулись к Распутину, он был недвижим и вроде бы уже не дышал.

– Сердце отказало! – констатировал один из врачей. Распутин, реагируя на его слова, открыл глаза. Столичная газета «Речь» в тот же день поместила сообщение, что Распутин был перевезен в больницу в Тюмень, где ему произвели операцию, «после операции раненый потерял сознание и в 6 часов вечера скончался».

Великосветский Санкт-Петербург – извините, великосветский Петроград – снова завыл от горя (впрочем, некоторые от радости).

Тюменский врач Владимиров сделал Распутину вскрытие брюшной полости и обнаружил, что воспалилась задетая тесаком брыжейка.

Через день великосветский Петроград узнал, что Распутин жив, и перестал выть. Но… «Опасность рокового исхода не устранена» – такую телеграмму поместил на своих страницах «Петербургский курьер».

Буквально следом «Петербургский курьер» поместил еще одну телеграмму, срочную:

«Ночью повысилась температура. Как передают лица, находящиеся у постели больного, Распутин крайне подавлен полученной им телеграммой из Петербурга о сербско-австрийском столкновении».

Когда Распутину прочитали эту телеграмму, он вяло пожевал ртом, попросил промокнуть ему мокрый лоб.

– Все равно не верю, что мы с германцем схлестнемся! – сказал он.

– Так развивается же сюжет! Развивается! – резким голосом произнес Гагенторн. – Кто ему может помешать? Я? Вы? Вряд ли, батенька! Не дано.

– Я должен помешать. – Распутин перестал жевать ртом, Гагенторн в ответ только хмыкнул. – Если хватит сил, – сказал Распутин.

– Вот именно! – Гагенторн снова хмыкнул. – Если хватит сил!

– И если буду жив!

– Угу, по знаменитой толстовской формуле: ЕБЖ – если будем живы! Но события раскрутятся так, что никто никого даже спрашивать не станет. Кашу эту варят не люди – государства. А для государств все мы – маленькие мошки.

– Верно, – произнес Распутин и закрыл глаза.

Следующие телеграммы «Курьера» были тревожными: «Жар повысился. Распутин все время находится в бреду. Опасаются последствий. Родные в отчаянии».

«Состояние плохое. К Распутину не допускают никого, даже родственников. Распутин снова обратился к властям с просьбой прекратить дело против Феонии Гусевой, которая сейчас лежит больная в тюремной больнице».

Что ощущал Распутин к Феонии? Ненависть, обиду, раздражение, злость, желание унизить, раздавить ее – хотя бы этим ходатайством, с которым он обратился к губернскому начальству. Или досаду, что вот так просто, ни за что ни про что попался, дал заколоть себя? Ну будто чушку перед рождественскими праздниками! Или в Распутине, когда он думал о Феонии, шевелилась тоска, откуда-то издалека накатывало прошлое, из прозрачной темноты возникало красивое, точеное лицо молоденькой монахини, которую он бил по щекам, требуя покориться, и дважды, не выдержав, ткнул кулаком под грудь, в разъем ребер, и злорадно усмехнулся, услышав, как у монахини перехватило дыхание и хрустнули кости.

Да, прошлое сжимало его клещами, Распутину многое хотелось переделать в нем, да, к сожалению, не дано было: оком он все видел, да зубом укусить не мог.

– Не могу, – страдальчески вздохнул Распутин, не открывая глаз, и повозил головой по подушке, – и грешен, и жалок, и слаб… кто я? Обычный человек!

Обычный человек часто бывает и грешен, и жалок, и слаб, но случается иногда такое, что жалость, слабость, душевная квелость, пороки и грехи, собранные вместе, производят гремучую реакцию – и слабый человек превращается в зверя, в гиганта, способного оглоблей сокрушить или хотя бы перевернуть мир. Распутин подозревал, что он принадлежит именно к этому разряду людей, и если бы ему дали оглоблю подлинней, он точно бы перевернул землю. Впрочем, он и так многое перевернул. Ну кто бы в его Покровском мог предположить, что простой мужик Гришка, сын Ефимов, будет сидеть за одним столом с самим самодержцем?

А Распутин сидит. И рассказывает, как угрюмые бородатые чалдоны бьют белку одной дробиной. Дело это тонкое, надо, чтобы дробина попала белке точно в глаз.

И заметьте, белку бьют не пулей, а обычной дробью, полным патроном, в котором дробинок этих, может быть, целая сотня, и если весь заряд попадет в маленького зверька, то в худшем случае рыжая шелковистая шкурка его превратится в сплошную дыру, а в лучшем – в решето. Но чалдоны стараются стрелять так метко,