Кощунственное и отвратительное учение о снятии с женщин блудных страстей через плотское совокупление “старец” неоднократно приводил в дело, что доподлинно известно мне, и с моих слов, а может быть, и со слов других, и притом пострадавших от старческих ухищрений, известно было и многим моим почитателям».

Я представляю, как это покоробило редактора «Волго-Донского края» – газеты той поры были целомудренными, и напечатать слово «член» было так же неприлично и кощунственно, как и громко выругаться матом на званом балу, в присутствии света и государя. Как ежился редактор и втягивал голову в плечи, подслеповато щурился и промокал платком глаза – все это было, было! – сомневался в публикации и подсчитывал собственные капиталы на тот случай, если придется уйти со службы, – хватит ли денег на жизнь?

Это была задача не только для трусоватого редактора «Волго-Донского края», которого мог съесть даже попечитель городской гимназии, это была задача для редактора крупной газеты – столичной либо московской. Трудно было решиться на такую публикацию, и я не знаю, решился редактор или нет – во всяком случае, эту статью в «Волго-Донском крае» я не нашел.

Далее Илиодор завел речь о Феонии Гусевой: «Я давно видел Гусеву, кажется, что еще в прошлом году, в октябре месяце. О том, что она могла наказать Гришку и наказала изрядным образом, я ничего не знал, не мог предполагать.

Ф.К. Гусева как истинный герой, вполне самостоятельно, без всякого науськивания с моей или с чьей бы то ни было стороны решилась сделать то, о чем мечтала и что в глубине души собиралась сделать.

Она дала Гришке решку. Она хотя и не убила его – это к лучшему, которое откроется после, – но она своим делом обратила внимание России и всего цивилизованного мира на эту грязную, черную, но великую историческую личность. Великой исторической личностью считаю Гришку не я один, но такие авторитеты мыслящего мира, как писатели Пругавин, Чириков <cм. Комментарии, – Стр. 166…писатели…>, Горький. Я об этом с ними недавно обстоятельно беседовал».

Далее Илиодор оправдывал Феонию, более того – благословлял, говоря, что покушение на Распутина – вещь не уголовная, она – совершенно иного толка, это поступок нравственный, дело это правое. Илиодор в послании специально подчеркивал, что готовит Феонии в защитники лучшего в России адвоката – об этом он уже договорился с «одним славным русским писателем» и не только со «славным русским…» – Илиодор был уверен, что его поддержат в России многие: не должен царем командовать мужик, не должен навоз решать, быть войне или не быть, закрыть медные шахты на Урале или, напротив, ткнуть в них пальцем, нажать на рычаги и увеличить выработки втрое, не должен раб советовать, как есть лягушек и устриц аристократу, и сам он не должен есть лягушек – царю царево, а мужику мужиково.

Илиодор завидовал Распутину. До стона, до слез, до крика. Не было бы Распутина – Илиодору жилось бы лучше.

Говоря о причинах, которые заставили его броситься в бега, Илиодор написал, что первым толчком было вручение ему обвинительного акта. «По этому акту я предавался суду Новочеркасской судебной палаты как погрешивший по 73-й статье Уголовного уложения (кощунство), по 74-й статье (богохульство), по 103-й статье (произнесение оскорбительных о Государе Императоре и Особах Царского Дома выражений с целью возбудить к ним неуважение среди служащих), и с угрозой предать меня суду по 102-й статье за образование преступного сообщества, поставившего себе целью учинение террористических актов».

Уж что-что, а такую вещь, как терроризм, бывший революционер Илиодор никак не мог применить к самому себе. Он вообще не мог представить себя в роли громилы, швыряющего под колеса кареты бомбу и расстреливающего из револьвера жандармов, как курей. Илиодор мог выругать наглеца, мог проклясть отступника, мог закрыть дверь перед бывшим десятником Синицыным, мог не подать милостыню настырному нищему, но бомба, револьвер и черная наглазная повязка – это уж слишком! Он давным-давно от этого отказался.

Илиодор жаловался также, что полицейские мешали ему работать. Он решил написать книгу о Распутине, рассказать всем, что это за проходимец, а писать ему не давали – в каждой канаве, под каждым кустом, под плетнями и заборами сидели шпики. «Маленький донской хуторок по количеству полицейских чинов напоминал пограничную заставу», – подчеркнул Илиодор.

Как-то к Илиодору приехали из Царицына две чинные старушки. Он усадил их за стол, выставил еду – что было, то и выставил, но накормить не успел – явился надзиратель Забураев – толстый, краснолицый, потный «коллежский генерал». Забураев себя величал «коллежским генералом», нравилось ему сочетание слов «коллежский» и «генерал»!

– Ты чего тут, Илиодор, учредительное собрание развел? – заорал надзиратель.

– Прошу мне не «тыкать»!

– Большевицкая агитация! Пропаганда! Публичное собрание! Запрещаю! – Забураев выдернул из ножен саблю и с обнаженным клинком застыл у стола.

Бедные старушенции затряслись от страха. Тогда Илиодор, едва владея собой, взял со стола мясо и хлеб, крынку с молоком и переместился в другую комнату – подальше от Забураева, пусть стоит себе с шашкой! Забураев переместился следом и выкрикнул что было силы:

– Большевицкие крысы! Маевки здесь проводите!

Старушки от этих слов позеленели:

– Свят, свят, свят!

– Ма-алчать! – Забураев взревел, стекла в «Новой Гали-лее» жалобно задзинькали, а с ближайшего дерева кувырком махнула вниз слабонервная ворона – от крика у нее остановилось сердце. – Документ! – прокричал Забураев и ткнул пальцем в старушку, сидевшую к нему ближе всех. – Говори, как твоя фамилия!

Хоть и хрупок был Илиодор – кость тонкая, нежная, как у девицы, кожа прозрачная, – а силы у него хватило, чтобы схватить Забураева за воротник и вытолкать взашей из хаты. Начищенную шашку – личное оружие полицейского, которое Забураев не раз целовал, клянясь в верности российскому самодержцу, Илиодор выбросил следом. Отметил, что от Забураева сильно попахивало – выпил в станичной харчевне самогонки. В отместку за унижение Забураев составил на Илиодора протокол, после которого поднадзорного надо было сажать в тюрьму. Илиодор, защищаясь, отправил забураевскому начальству письмо. «На смену Забураеву прислали другого, потом – третьего, четвертого, пятого… И все они, за немногими исключениями, оставались теми же Забураевыми», – писал Илиодор.

«Должность очернителей донским епископом была отдана двум местным попам: Никанору и Алексею. Первый – старый, слепой, здоровый, учивший меня в приходском училище Закону Божьему и серьезно толковавший, что Бог творил Землю, Луну, Солнце, звезды и прочее точно так же, как маленькие дети, играя, пускают сладко через трубочку мыльные пузыри. Второй – зять первого, молодой, чахоточный, злой. Никанор всегда рвал на себе рубашки, когда речь заходила обо мне», – жаловался Илиодор. Два священника следили за Илиодором люто – даже ночью подкрадывались к «Новой Галилее» и слушали из-за забора, что там творится, а если видели