сам факт, что они вместе, трогательно заботятся друг о друге, уже должен был убеждать посторонних, что они имеют дело с любящей матерью, красивой, еще свежей женщиной… И пусть платье она носит несколько скованно – это, наверное, после болезни, остаточное, и цвет лица у нее бледноватый, какой всегда бывает после хвори – это пройдет, это блекнет перед тем, что мать, так же как и дочь, красива. Надо заметить, что на мать заглядывались не меньше, чем на дочь. Вот таким был Илиодор.

Они находились уже на берегу, на пристани, и купили билеты на пароход, когда увидели, что с горы, поскрипывая рессорами, на рысях спускается пролетка, запряженная парой сильных почтовых лошадей. Дочь казака прогуливалась по узкому деревянному тротуарчику, проложенному у самой воды, и, поднимая голыши, швыряла их в воду, заинтересованно глядя на круги, а Илиодор стоял в тени старой густой ивы, подобрав юбку, томно обмахивался веером: июнь на Дону выдался жестокий – огонь был, а не месяц, июль же, кажется, обещал быть еще хуже, и тем не менее Илиодор в эту жару кашлял – легкие он мог себе подремонтировать только в Крыму, в тамошнем сухом, напоенном запахом трав, хвои и морского йода тепле, донской же жар на пользу ему не шел…

Увидев почтовую пролетку, Илиодор ахнул и закрыл лицо веером – в пролетке сидели станичный пристав и следователь Шаповалов, который раз вызывал Илиодора к себе в станицу Николаевскую – сухой буквоед со сладким взглядом.

В последние годы Илиодор перестал сдерживаться – отказывали тормоза; то дал по шее Забураеву, то следователю Корзюкову, который вел с ним разговор на повышенных тонах, высказал все, что о нем думает, и Корзюков побежал жаловаться Шаповалову, поскольку Шаповалов занимал более высокое служебное положение, то сунул кулак под нос незнакомому полицейскому, и тот воспринял это как оскорбление самого царя-батюшки, – в общем, грехи у Илиодора имелись, и в полиции его знали в лицо. И вот Шаповалов!

Илиодору показалось, что у него останавливается сердце. Уже пропало дыхание, в горле возникла пробка – первый признак того, что сердце вот-вот затихнет. Сделалось нестерпимо жарко, сквозь пудру пробился пот, потек по щекам, внутри возникла смутная боль. Илиодор перекрестился:

– Пронеси, великий Господи!

И откуда только черти занесли Шаповалова в Константиновскую, он же в Николаевской должен сидеть, в Николаевской, а не в Константиновской! Местный пристав – хрен с ним, он все равно Илиодора не знает, во всяком случае, не запомнил в лицо, если у него только не лисий взгляд, но вот Шаповалов! Илиодор все так точно рассчитал, все взвесил – и на тебе!

Скорее бы пронесло эту пролетку, заклубило в пыли, растворило в пространстве! Но нет – не пронесло. Пролетка остановилась у узкого деревянного тротуарчика, по которому гуляла дочка казака.

– Шарман! – ни к кому не обращаясь, громко произнес Шаповалов и, мигом скинув с себя лет пятнадцать, спрыгнул с пролетки. Направился к девушке.

Илиодор испугался еще больше: а вдруг сейчас следователь расколет бедную девушку, та все и расскажет?

– Соня-а! – пропищал Илиодор – с испугу голос его стал тонким, срывающимся.

– Во, и маман тут как тут, – прежним безразличным, ни к кому не обращаясь, тоном произнес Шаповалов, развернулся и пошел прямо на Илиодора.

Шипучая вода, ласково облизывающая берег, побелела, сделалась плоской и страшновато мертвой, река мигом обмелела, стала чужой, Илиодор невольно стиснул зубы, усиленно замахал перед собою веером.

Шаповалов, подойдя, учтиво поклонился:

– Мадам, позвольте восхититься вашей дочерью! Илиодор смущенно потупился, подумал о том, что любая мать на его месте не должна была так себя вести – наоборот, должна вступать во все разговоры, выискивать для дочери достойную пару, а Илиодор что-то теряется, зевает… Но он ничего не мог поделать с собой, со своим сердцем, с ногами, которые совсем не держали его, подгибались, были чужими, ватными, и все его тело было чужим. Шаповалов что-то говорил, вежливо улыбался, но Илиодор не слышал его, стоял, опустив глаза и вяло помахивая веером. Рядом с Шаповаловым очутился пристав, он тоже что-то говорил, но Илиодор не слышал и его, видел только широко открывающийся лягушачий рот, язык со вспухшими черными венами, а слышать ничего не слышал. Наконец пристав достал из кармана часы, ногтем отколупнул крышку и показал Шаповалову.

Шаповалов, взглянув на стрелки, развел руки в стороны, всем своим видом показывая, что ему жаль расставаться с двумя достойными дамами, и поспешно отбыл.

Илиодор, облегченно вздохнув, почти бессильно откинулся назад, оперся спиной о ствол старой ивы. Подумал: хорошо еще, что он стоял в тени, со света в тень смотреть не очень-то сподручно, лица теряют свою четкость, расплываются, цвета тоже меняются, а если бы было наоборот? Шаповалов раскусил бы его в два счета. Илиодор вытер платком пот и с тоскою подумал о пароходе: что-то очень уж долго не идет! Гладь реки была пустой, плоской, словно бы выутюженной, без блеска. Два мужика, сидевшие неподалеку под кустом, рассуждали о жаре и засухе.

– Весь хлеб попечет, до корней спалит!

– И картоху тоже. Картоха, конечно, солнце любит, но и влагу тоже, без дождя ей никак нельзя.

– Реки пересохнут, рыба обуглится!

– И рыба тоже!

– Что будет с нами?

– Два скелета!

– Тьфу!

– Кто-нибудь наши костяки продаст в гимназию, молодежь по ним будет учиться.

– Еще раз тьфу!

– А что, я не против, чтобы мой костяк послужил славному делу, все польза будущему поколению. – Незнакомый нечесаный мужик сплюнул, стараясь слюной достать до воды, плевок был длинным, ловким, но до воды не достал, незлобиво выругался. – А детишкам, коли картоха вымрет и нечего будет есть, дадут за наши костяки денег.

«Пустой разговор, пустые дела, – с тоской подумал Илиодор, – ничего высокого! Надо говорить о Боге. О Духе Святом. Не то – ни сердцу, ни уму. Не умеет русский мужик жить по-человечески!» Снова оглядел гладь реки: где же пароход?

Парохода не было, река была пустой. Илиодор вытянул шею, прислушался: а может быть, пароход застрял где-нибудь за излучиной, сопит, выискивая место поглубже, чтобы не зацепить винтом за дно, мутит ил, выбираясь на безопасный фарватер? Сник и вздохнул, жалея самого себя: парохода не было.

Пароход пришел только в три часа дня. Илиодор забрался в каюту второго класса – про себя выругался, – окружающим его дамочкам с дорожными баулами объяснил:

– Дочка добивалась, добивалась билетов второго класса – не дали, сказали, что есть только в третьем, а чего ехать в третьем классе, когда много свободных мест во втором? – Тут у Илиодора возникла некая мысль, которая могла пригодиться и помочь в непредвиденной ситуации, он схватился за щеку и простонал: – О-ох, зубы! Совсем неожиданно прихватили… зубы!

Вовремя пришла мысль к Илиодору, ему быстро освободили койку, уложили. Через полчаса пришел помощник капитана, начал чистить каюты, тех, кто имел билеты