А Фарида не врала никогда. Не то чтобы я проверял, но каким-то загадочным образом её слова всегда подтверждались. Говорила, что едет на дачу к подружке – в Фейсбуке обязательно всплывали фотографии оттуда. Однажды в течение суток её телефон был выключен – сказала, что поехала к родителям, компьютер с собой не взяла, а мобильник сломался. Через пару недель на её холодильнике нашёл счёт из сервис-центра. Дата приёма – ровно тот день, я потом ради интереса уточнил.

Конечно, и на даче, и у родителей она могла заниматься с кем угодно чем угодно. Но ведь я и не спрашивал её, дескать, верна ли ты мне. Не нужна мне её верность. Главное то, что она честна всегда, когда мне что-либо говорит.

Это даже не говоря о редчайшем добродушии, неизменных – порой успешных – попытках проявить заботу и готовности в любую секунду приехать ко мне в Купчино или принять меня – «как мне удобнее», всё именно так.

В общем, после липких оправданий Елены, после несуразных баек Веры, а также в предвкушении убогого, пахнущего вечным тленом лепетания Воловских и заумных уходов в сторону Гусевой Эвелины Игоревны, мне действительно захотелось услышать уже привычный голос Фариды, говорящей что-то рутинно-спокойное, и в этой рутинности – ценнейшее. Но кого я хочу обмануть? Её упругое тело ощутить хотелось гораздо сильнее.

«Завтра точно решим, но встретимся непременно, не обсуждается», – написал я Фариде, присовокупив несколько сердечек, знаменующих моё доброе к ней отношение. В ответ пришло ещё больше сердечек – но без слов.

Ещё я внезапно родил свою версию: а может, у Алёши появилась новая женщина, ради которой он захотел бросить всё? Какая-нибудь необычная женщина, появление рядом с которой в наших широтах исключено. И иным цветом кожи, например. Или, может, это и не женщина вовсе, потому что Алексей обнаружил в себе гомосексуальность? Бисексуальность? Транссексуальность? Но версия как пришла, так и ушла: по сути, я придумал не более чем ответвление от версии Елены. Возможно ли такое, я по-прежнему понятия не имею, а по какой причине он решил исчезнуть, если вообще решил, мы не узнаем.

Понятия не имею.

Опять проклятое понятие. То есть понимание.

Почему его никто не понимал?

Ну почему, Элохим?

Факты о жизни Алексея Андреева, которые мне удалось установить за время исследования, можно записать в небольшом абзаце. Факты. Прочие сотни тысяч слов, обрушившиеся на меня, – лирика, которая по большому счёту никому не нужна со-вершен-но. Все вымещают свои комплексы, обиды и недоговорённости, благо на мёртвом (или пропавшем) это сделать куда проще, а разорвать круг и оставить в стороне свой эгоизм никто не может.

Смог бы я сам? Не знаю. Мои обстоятельства не таковы, и думать в сослагательном наклонении ни к чему.

В давешнем разговоре с Еленой всплыла герменевтика – искусство толкования и интерпретации текстов, в глубине которой лежит как раз стремление к пониманию, осмыслению.

К пониманию!

Но – текстов.

А их у меня как раз нет. От Алёши осталось очень-очень мало. Соцсети – дело хорошее, но он сам писал чрезвычайно редко (и уныло), в основном ограничиваясь цитированием чужих записей – как в случае с Апухтиным. Ещё есть два стишка псевдо-Близнецова… Но и стишки – сомнительные документы, как минимум из-за того, что, во-первых, я хоть и уверен, что их автор – Алексей, окончательного подтверждения этому нет и не будет, а во-вторых, наш герой писал их всё равно не от себя, хотя, очевидно, и вкладывая в них всю душу.

Вот и получается: видимых следов Алёши почти не существует, всё затерялось. Есть только тексты, которые мы все, меня включая, приписываем ему. Всё есть вымысел (конечно, вымысел иногда тоже равен лжи, но всё-таки не в этом случае – по крайней мере, чаяния мои именно таковы). Поэтому герменевтом мне сейчас не стать. Надо идти на ощупь, плыть по сознанию и подсознанию – будто в поисках какого-нибудь золотого руна, только метафизического, которое не потрогаешь, волшебного оберега, талисмана, который обеспечит благополучие всех нас, втянутых в дикую и до сих пор крайне туманную историю. Иногда мне кажется, что она вообще никогда и ничем не закончится…

Адонай, наш милосердный Господь, сжалился: вместо неприятнейшего разговора получилась милейшая, хотя и короткая беседа (собственно, долгая – по телефону – и не требовалась). Воловских голосом обрадовался и сразу же сам предложил снова встретиться, Белкину даже не пришлось оправдываться, аргументировать и убеждать.

– Но почему же вы мне не позвонили сами? – не удержался Белкин от шпильки.

– Мне было страшно неловко после всего этого, – молвил Воловских и, услышав скептическое хмыканье Белкина, торопливо добавил, – пожалуйста, хоть сейчас поверьте! Никаких больше причин нет.

Как же замечательно, Элохим, когда люди отвечают на мои вопросы ещё до того, как я их задал.

Встретиться условились после работы в пятницу – Белкин из уважения к старику согласился приехать к нему. И такое хорошее настроение царило в душе – то ли конец недели радовал, то ли погода вдохновляла, то ли незапланированный утренний визит Фариды прибавил бодрости, а может, нутром, непонятно-каким-по-счёту чувством Белкин что-то предощущал, догадывался…

«Простите, Борис Павлович, я не имею права выставлять вас за дверь, однако я и говорить больше не могу, мне плохо. Я пойду в свою комнату, приму лекарство и лягу, а вы посидите тут, сколько хотите, а потом просто захлопните дверь», – вспомнил Белкин последнюю фразу Воловских во время их предыдущей встречи. Естественно, «сидеть тут» философ не хотел категорически, поэтому немедленно встал, накинул куртку и рысью выбежал (хорошо, что хозяин безжизненно чистого дома изначально предложил ему не разуваться – шнуровка ботинок превратила бы прощание в дополнительное мучение), ничего не сказав напоследок.

С чего начать разговор? Белкин давно заметил, что в самом начале какого бы то ни было разговора собеседник не то что более откровенен – скорее, более энергичен. Спросить про пароль? Или почему он соврал? Или не припоминать прошлое, а сразу предложить, изложите, дескать, Владимир Ефремович, свою версию исчезновения сына вашего, Алексея Владимировича? Хотя наверняка такой сухарь, как Воловских, скажет, что он теперь, всё обдумав, подозревает несчастный случай. Но впрочем, а почему он не может так решить? Это крепкая, рациональная, абсолютно правдоподобная версия, а всё прочее – предположения, недоступные опыту и познанию, в которые можно только поверить. Но как истый скептик может на такое пойти?