Однако же, кое-что в его, Белкина, силах проверить и выяснить прямо сразу. Пожалуй, именно так и начнём. Да. Будет правильно.

А пока до их встречи ещё добрых минут пятнадцать, надо поразмышлять о вероятной роли Воловских во всей истории. Оказалось ли старику выгодным исчезновение сына? Сомнительно: парень был, конечно, своеобычный, но никакого ощутимого беспокойства он ему вроде не создавал. Денег слишком много не вытягивал, водку не пьянствовал, в тюрьмы не попадал, память мамы почитал. Всё, как говорится, в рамках нормы. Норма, конечно, у всех разная, и, по мнению Воловских, Алёша мог за отцовские рамки уже сто раз выйти. Но тогда старик упомянул бы нечто подобное – по крайней мере, такое предполагать резонно.

Стареющий, точнее, давно постаревший вдовец (первично) и разведённый (вторично) на пенсии. Без материальных и жилищных проблем. (Мозг продолжил по шаблону: «Без вредных привычек, с высшим образованием и чувством юмора».) Что ему надо? Избежать, избегать одиночества, вероятно. Для этой цели идеально подходят дети и внуки. Но внуков не было, а с утратой сына шансы на них также оказались утеряны навек.

Тем не менее, не мыслит ли Белкин слишком просто? А вдруг Алёша не поднимал стульчак, что бесило Воловских до полусмерти? Дело, естественно, не в стульчаке, но пониманию-то, проклятому пониманию, мало что доступно.

Белкин вспомнил, что сразу после самой первой беседы с Воловских прошерстил весь Интернет в поисках информации о нём – старик упоминался скупо, но упоминался. И в его не менее скупых словах о себе никаких расхождений с данными из Интернета Белкин не заметил, поэтому и забыл об этом. И его отчаянный выкрик: «Не всё!» – в ответ на обвинение Белкина во лжи – тоже вряд ли был ложным, наигранным. Просчитать, что Белкин догадается об обмане, и заранее отрепетировать свою правдоподобную реакцию – увольте, доходить до крайностей не надо. Поэтому примем за основу – с большой осторожностью, конечно, что Воловских в каких-то базовых вещах не врал. Пожалуй, он действительно мог желать смерти сына только по каким-то совершенно необъяснимым причинам, которые никогда не всплывут, а если и всплывут, их достоверность установлена так и не будет.

Врёт ли – то есть будет ли врать – Воловских теперь?

Это-то мы и проверим в самом начале.

Нужная станция. Улица. Домофон. Парадное. Лифт. Звонок.

– Борис Павлович! Заходите, пожалуйста. Не разувайтесь.

Как будто ничего и не изменилось.

Уселись.

– …Владимир Ефремович, давайте говорить строго по делу. В конце нашей встречи у вас я сказал, что не уверен в том, что Алексея действительно по официальной версии нет в живых.

– Помню.

– Предлагаю рассеять моё сомнение.

– Каким образом?

– Покажите мне свидетельство о смерти вашего сына.

Воловских не шелохнулся. Даже, кажется, перестал моргать.

– Владимир Ефремович? – деловито осведомился Белкин.

– Да-да… Я понимаю вашу просьбу и, конечно, не собираюсь отказывать, иначе всё будет выглядеть совсем странно. Но перед этим я бы хотел вам кое-что разъяснить.

– Готов выслушать.

– Оно существует. И там стоит имя Алексея. И его дата рождения. И дата смерти – согласно решению суда. Причину, слава богу, в бланке писать не надо. Но… Понимаете… Я его не видел.

– Кого?

– Не кого, а что. Свидетельство.

– Как так?

– Я не могу заставить себя прочесть, что… Алексей… что его не стало. Мне и произносить это невыносимо больно.

Такого Белкин не ожидал, но хладнокровие сохранил.

– Но… Вы же как-то участвовали в процессе? Вы же только что упомянули суд.

– Адвокат. Всё адвокат. Мне в Египте выдали документы. Я вернулся, отдал всё своему адвокату, Фетюхову. Он поизучал обстановку – оказалось, без какого-то там специального уполномоченного перевода на русский, без печатей египетского МИДа и российского посольства все бумажки – как раз только бумажки и есть. Пришлось специально отправлять курьера в Египет. Но это всё чепуха, просто расходы и волокита. И времени много ушло. Потом Фетюхов поехал в суд, здесь уже, в Питере. А в суде говорят: слишком мало времени прошло. Пока не можем его признать… умершим. Тут я, честно говоря, изрядно обрадовался – нет решения, значит, Лёша жив. Но адвокату я о своих переживаниях не рассказывал. А потом он вдруг, без моего ведома, как-то договорился с судом, чтобы дело рассмотрели в особом порядке. И сообщил мне об этом буквально накануне заседания. И я не выдержал – просто сказал ему, чтобы делал, что нужно, но меня больше ни в какие дела не вмешивал. Вроде он всё осознал, потому что его отчёт о суде был очень коротким. И ещё через какое-то время он приехал с конвертом. Вот, дескать, свидетельство привёз. Я велел ему вложить конверт между книгами на любую верхнюю полку. Вроде он так и сделал. Я не следил за ним в тот момент. И с тех пор я просто не снимаю книги с верхних полок. Но, конечно, когда-то нужно его найти там и вскрыть конверт.

– А может, он и не запечатан, – выдавил из себя Белкин, просто чтобы не молчать. История его очень растрогала.

– Может, – согласился Воловских. – В общем, если хотите, вооружитесь стулом и найдите его. Я клянусь, что не обманываю и не собираюсь делать из вас дурака.

Белкин прошёл в другую комнату, встал на стул и уже на третьей полке, между неприметными томами напрочь забытого советского классика, обнаружил конверт – в самом деле незапечатанный.

– Владимир Ефремович, есть, – крикнул философ, слезая.

– Открывайте, смотрите.

Открыл, посмотрел. Всё чин-чинарём. Двусмысленностей нет. Обмана нет. И Алёши нет. Но загадка-то остаётся!

Белкин вернулся к старику, снова спрятав свидетельство в конверт.

– Что с ним делать?

– Положите на любую полку, пожалуйста, но не на верхнюю. Извините, что гоняю вас так. Я вечером посмотрю или завтра.

Бедный старик.

– Борис Павлович, теперь моя очередь спрашивать, – заговорил Воловских, когда Белкин снова уселся перед ним. – Зачем вы продолжаете заниматься делом моего сына? Не думайте, что я как-то осуждаю вас. Но недоумеваю.

– Я сам постоянно ищу ответа…

– Вы хотите почтить память Алексея?

– Да, но это не главное. Через наш с вами случай я лучше понимаю окружающую действительность, а философы, как говорил Маркс, занимаются только тем, что интерпретируют мир.

– Остроумно, я такого не слышал, – заметил Воловских.

– Но там есть и окончание. Маркс добавил: «…в то время как мир следует изменять». По силам ли мне его изменить – я не знаю. Но понимание (голос Белкина дрогнул, но на сей раз он решил ничего не пояснять) растёт. В связи с исчезновением Алексея моими собеседниками были четверо – вы и ещё трое. И вы все меня обманули, простите. Наверное, у всех есть свои причины для лжи. Но четыре из четырёх соврали – для моего мира это катастрофа, и это очень важная катастрофа. Если бы вы нарушили слово и не заплатили мне, но до того рассказали всю правду, я бы расстроился, честно говоря, но ложью ваш поступок не счёл бы. А так…