Дайана слушала его рассеянно, но кивала. Ей понравилось, что, заговорив о женских делах, Наим запнулся. У нее самой вскоре должны были начаться месячные. Они проникли на мужскую половину, и ей вдруг ужасно захотелось дотронуться до Наима, – то ли из-за приближения критических дней, в преддверии которых у нее обострялись все чувства, то ли из-за наэлектризованной атмосферы миквы. Это место чем-то напоминало сауну, хотя и отличалось от нее.

– Аварийная дверь только одна и слишком тонкая, – бормотал себе под нос Наим. – И расположена не там, где надо. Она должна выходить на улицу, а не в другое отделение. В обоих отделениях дверь запасного хода должна выходить на улицу…

– Что вы говорите? – не расслышала Дайана.

Он обернулся к ней. Она стояла совсем рядом. На ее лице блестели капельки пота. Бинокль прилип к груди.

– Ничего, – поперхнулся он. – Так, пустяки.

– А зачем мужчины ходят в микву? – спросила Дайана. – Ведь у них не бывает месячных. От чего они очищаются?

– Не знаю, – ответил Наим, глядя ей прямо в глаза. – Может, от своих грязных мыслей?

– Как вам не стыдно! – Она укоризненно, как учительница, погрозила ему пальцем, а он – бес в него вселился, что ли? – поймал ее палец в кулак.

Но тут вдруг открылась дверь, и оба вздрогнули. В освещенное неоновыми лампами помещение проник солнечный свет. На пороге показался Бен-Цук.

– Ну? Что скажешь? – обратился он к Наиму. – Как тебе моя работа?

Ему очень хотелось, чтобы Наим его похвалил.

– Недурно, – ответил Наим. – У тебя большое будущее.

– Я не экономил на материалах, – похвастался Бен-Цук.

– Заметно, – кивнул Наим.

– У тебя нет никаких замечаний? Может, что-то стоит улучшить?

Наим все еще зажимал в кулаке палец Дайаны. Он его не выпустил, а Дайана не выдернула. Наоборот: поскольку оба вспотели, влажный палец скользнул в кулак еще глубже, словно смазанный вазелином.

– Давайте выйдем, – предложил Бен-Цук. – Жарко здесь.

На улице Дайана высвободила свой палец из кулака Наима и отошла в сторону – полюбоваться степной пустельгой, которая парила над долиной.

– Так что скажешь? – снова пристал к нему Бен-Цук. – Тебе понравилось?

Наим решил не говорить про аварийный выход. Не хватало еще, чтобы Бен-Цук обвинил в ошибке его: дескать, что ж ты меня не предупредил? А то и вовсе заставит переделывать. Унизит его перед Дайаной… Евреи, они на все способны.

– Кроме стены, все очень хорошо, – повторил он, обращаясь уже к банщице, и, не удержавшись, спросил: – Только почему тут все такое новое и чистое? Как будто сюда никто не ходит.

– Так и есть, – подтвердила Батэль. – Сюда действительно никто не ходит. – И, отвечая на удивленный взгляд Наима, пояснила: – В этом квартале живут репатрианты из России. Миква им без надобности. Она их не интересует. А горожане… Они не бывают здесь из-за одного человека. У него было видение, что строить здесь микву нельзя. Так что пока сюда ходит только Мошик… то есть Бен-Цук.

– Жалко, – сказал Наим. – А Данино про это знает?

– Конечно, – в один голос соврали Батэль и Бен-Цук.

– Ничего, этот пройдоха что-нибудь придумает, – пробормотал Наим и подошел к Дайане, остановившейся возле СПН.

– Стена, – расстроенно произнесла она. – Ничего не видно.

– Стена, – согласился Наим. – Они – в смысле военные – думают, что отсюда можно вести наблюдение за базой. Вот и построили стену. А меня арестовали, когда я смотрел на птиц. Но вы не огорчайтесь. Я отвезу вас туда, где нет никаких стен. Хотите? Это недалеко.

– Если вы не собираетесь меня похищать, то хочу, – кивнула Дайана.

– Не пропадай, – прощаясь, сказал ему Бен-Цук. – Я должен заплатить тебе за твою часть работы. И вообще, я хорошо знаю этот город и знаю Данино – наверняка будут и другие проекты. Кроме того, дружище… Я хотел бы, чтобы мы продолжили…

– Боюсь, что это невозможно, – не дал ему договорить Наим.

– Но почему? Из-за ареста? Чтобы ты знал: я никогда не верил, что ты… ну, это самое. Не позволяй этим идиотам испортить тебе…

– Я выхожу из игры, – перебил его Наим (иногда мы принимаем решение посреди разговора с не самым близким человеком).

– Ты что, не хочешь больше заниматься строительством?

– Не хочу больше заниматься ничем, – сказал Наим, который еще сам не до конца верил, что это так. – Хочу сменить обстановку.

Дайана не поняла из речи Наима ни слова, зато услышала дрожь в его голосе, и положила ему на плечо свою руку-крыло. Ей уже приходилось слышать такую же дрожь в голосах деда, отца и старшей сестры, когда те сообщали, что собираются уехать.

* * *

– У тебя нет другого выхода, – сказала Батэль Мошику. – Ты должен рассказать мэру о том, что здесь происходит.

– О том, чего здесь не происходит, – уточнил Бен-Цук и окинул взглядом пустую улицу.

Наим с Дайаной ушли туда, где мир не перегорожен стенами. Посетителей, как обычно, на горизонте не наблюдалось. Даже птицы на деревьях и те не щебетали, предпочитая слушать.

– Так вот почему ты при Наиме как воды в рот набрала? – спросил Бен-Цук.

– В том числе, – ответила Батэль (вообще-то она помалкивала еще и потому, что своим носом с горбинкой Наим напомнил ей мужа, и она испытала чувство вины; но признаваться в этом Мошику она не стала, чтобы его не огорчать). – Так больше не может продолжаться. Это грех по отношению к мэрии и грех по отношению к человеку, давшему деньги на микву.

«А также грех по отношению к нашим супругам, грех по отношению к Богу и грех по отношению к образу жизни, который мы выбрали», – подумал Мошик, но вслух сказал:

– Ты права. Я поговорю с Данино. – Он пообещал себе сделать это сразу по возвращении домой.

Но дома выяснилось, что старшему надо помочь с уроками по арифметике, а потом засорилась раковина. Он прочистил сифон и только собрался принять душ, как раздался телефонный звонок – какой-то незнакомец интересовался покупкой его машины, хотя Бен-Цук не давал никаких объявлений о ее продаже. Менуха окинула его подозрительным взглядом: когда это он решил продать машину? «Ничего я не продаю, – ответил он, удивленный ее подозрительностью, прежде за ней не замечавшейся. – Я понятия не имею, кто этот человек и зачем он позвонил». Он сказал чистую правду, но у него было ощущение, что он врет. Потом он уложил детей спать и сам задремал прямо на полу, возле кровати младшего, который соглашался закрыть глаза, только если папа был рядом. Спал Бен-Цук недолго, минут пятнадцать, не больше, но успел увидеть во сне Айелет. Она ела некошерный бублик, но каждый раз, когда откусывала от него по куску, бублик снова оказывался целым. Когда Бен-Цук проснулся, в доме стояла тишина. Он почувствовал, что проголодался. Обычно в подобных случаях он брал лаваш и доставал из холодильника хумус, но в последние недели, с тех пор как появилась Айелет, он, боясь растолстеть, начал себя ограничивать, поэтому сделал себе большую тарелку салата и заправил его обезжиренным йогуртом. Перекусив, посмотрел на часы – почти двенадцать. Бен-Цук знал, что Данино в это время еще не спит и смотрит в одиночестве детективы, которые берет в видеотеке, но решил, что для звонка поздновато. В спальне он разделся, лег рядом с Менухой, прислушался к ее тихому дыханию, осторожно, чтобы не разбудить, поцеловал ее в лоб, напомнил себе: «Она мать моих детей» – и поклялся, что завтра же поговорит с Данино. Но назавтра Данино на весь день уехал по делам в Священный город, а там и неделя подошла к концу; между тем Бен-Цук по опыту знал, что накануне Шаббата приставать к Данино с щекотливыми вопросами не стоит. Миновало еще три дня, но Бен-Цук так и не исполнил данного себе и Айелет обещания и не сообщил Данино о том, что происходит в микве. Зато он успел еще раз навестить ее и даже рассказал историю своего бегства с военной базы («Я несся как сумасшедший, не разбирая дороги»). Когда он дошел до эпизода с синим склепом, который увидел, подняв голову с земли, на глазах у Батэль выступили слезы. Это всегда его удивляло: из них двоих плакала она, хотя была сильной, смелой и решительной. Он продолжил свой рассказ о том дне, не скрывая ничего – ни одной самой мелкой подробности, ни одной самой сокровенной мысли; ни с кем и никогда он не говорил с такой прямотой. Внезапно его пронзил страх. Он снова был влюблен в Айелет и ни за что на свете не хотел бы лишиться их невинных встреч, потому что только рядом с ней чувствовал свою принадлежность к человеческому сообществу. Только она знала, кто таится за всеми его многочисленными личинами, которые он привык менять, как меняют одежки.