В воскресенье утром он столкнулся в коридоре с Данино, и тот сообщил ему, что назначил на завтра рабочее совещание по поводу миквы в Сибири.

Бен-Цук понимал, что не сможет солгать мэру.

* * *

Раз в неделю Менуха ездила в Священный город навестить сестру Нахалу и ее сына Хананеля.

Протокол визита не менялся никогда. Они с сестрой пили кофе, докладывая друг другу обо всем, что произошло за неделю, а Хананель крутился рядом. Когда кофе был допит, а пирог съеден до последней крошки, Менуха говорила Нахале:

– Иди, сестра. Мы побудем одни.

– Ты уверена, что тебе это не в тягость? – всегда спрашивала Нахала.

– Более чем уверена, – отвечала Менуха.

Игра, в которую играли Менуха с Хананелем, тоже никогда не менялась: они собирали лего.

Мальчик вываливал на пол все детали и сортировал их по цвету, размеру и форме. Затем он делил их на кучки по четыре, шесть и так далее деталей. Менуха ему помогала, как если бы он был директором завода, а она – простой работницей. Спустя время, когда ей казалось, что он в достаточно благодушном настроении, она пыталась ввести в игру какие-нибудь новшества: «Давай соберем дом из красных деталей? Давай построим две башни и перекинем между ними мост?»

Иногда он принимал эти новшества, иногда – отвергал, а иногда – если, например, вдруг включался и начинал тарахтеть холодильник – вскакивал и в гневе швырял детали конструктора в стену или в Менуху. Или убегал в угол, затыкал уши руками и принимался раскачиваться. Поначалу она пугалась его приступов, но постепенно привыкла. Чтобы вернуть его к игре, она пела ему песню – всегда одну и ту же. «Исходил дорог я много, истину везде искал и не раз в своих скитаньях вкус греха познал».

Она не знала, почему Хананель был восприимчив именно этим к строчкам Ади Рана. Воистину неисповедимы пути Господни.

Через два часа возвращалась домой похорошевшая Нахала, и они еще немного болтали. Когда в незримых песочных часах падала на дно последняя песчинка, Нахала с Хананелем шли проводить Менуху до автобусной остановки в конце улицы. Заслышав издалека шум приближающегося автобуса, Хананель обнимал Менуху – слишком крепко, но она не возражала. Нахала тоже ее обнимала, приговаривая: «Что бы я без тебя делала, сестричка?» – и иногда смахивала слезу. У Менухи в такие минуты возникало чувство, знакомое по работе – до замужества – в сиротском приюте: как будто у нее внутри загорался свет – верный знак того, что она сделала что-то хорошее.

Позже, по дороге домой, в Город праведников (а путь до него был неблизкий), она вспоминала, как волновались они с Моше, пока каждому из их сыновей не исполнилось два года. Как пугались, когда им мерещилось, что у них тоже аутизм. И какое облегчение испытывали, когда оказывалось, что это не так, и, стоя на пороге детской, смотрели на спящих малышей. Они стояли рядом, бедро к бедру, плечо к плечу, ощущали исходившее от детских тел тепло и благодарили Всевышнего за милосердие.

Но с тех пор как Мошик взялся строить микву, думала она, глядя на пейзаж за окном автобуса и не видя его, он как будто стал чужим. Да, у него в душе всегда были запретные зоны, куда ей не было ходу, но в последнее время эти зоны так расширились, что слились в единое недоступное пространство. С детьми он еще худо-бедно общается, особенно с младшим, но с ней… Если она к нему подходит, он отшатывается, а стоит ей с ним заговорить, ее слова как будто натыкаются на невидимую стену, которой он себя окружил, и скатываются по ней, не достигая его слуха.

«Сядь на диету! Купи себе новое платье! – с улыбкой сказала Нахала, когда Менуха поделилась с ней своими переживаниями. – Ты старшая сестра, и не мне тебя учить, как растопить сердце мужчины». Менуха постыдилась признаться, что уже садилась на диету и купила новое платье. Моше ничего этого не заметил.

«Я способна достучаться до ребенка-аутиста, – думала она, глядя на ржавые броневики у развязки Шаар-ха-Гай. – А до собственного мужа – нет».

* * *

– Почему ты мне раньше не сказал? – вскипел Данино, когда Бен-Цук сообщил ему о том, чего не происходит в микве.

Мэр стукнул кулаком по стене у себя за спиной, и портрет Бен-Гуриона перевернулся вверх ногами. Теперь бывший премьер как будто стоял на голове.

Бен-Цук молчал. По спине у него ползли мурашки стыда.

– Закрой дверь, пожалуйста, – попросил Данино.

Бен-Цук повиновался. Он уже не раз был свидетелем того, как мэр говорил кому-то из сотрудников: «Закрой дверь». Обычно за этим следовало предложение собирать вещички. Или – что то же самое – пройти в бухгалтерию за расчетом. Но, к его удивлению, в голосе Данино прозвучала мягкая, почти отеческая теплота:

– Что с тобой в последнее время творится, праведник? Ты очень изменился. Дома проблемы? Рассказывай, не бойся. Ты же знаешь: ты мне как сын.

На секунду у Бен-Цука возникло искушение выложить ему все как на духу. Снять с души грех, облегчить совесть. Но в последний момент он спохватился. Что, если его признание навредит Айелет?

– А может, дело в красотке-банщице? – снова удивил его Данино. – Одно твое слово – и я ее уволю.

– Нет-нет, что вы! – испуганно пробормотал Бен-Цук. От вранья у него зарделись уши.

– Ладно, не хочешь – не рассказывай. Ты уже большой мальчик. Но мне сейчас нужна твоя помощь. Нужна как никогда раньше. Понимаешь?

Бен-Цук кивнул.

– А мне кажется, не вполне. Значение этой миквы намного больше, чем ты можешь себе представить. Через три месяца выборы. Хоть про это ты не забыл? И знаешь, кто вчера выдвинул свою кандидатуру? Йермиягу Ицхаки! У этого придурка снова было видение. Во сне к нему явился Нетанэль Анихба – Не-та-нэль Анихба! – и потребовал, чтобы он баллотировался на пост мэра. А когда изберется, положит конец осквернению его могилы, каковым считает строительство квартала Источник Гордости. Такие, брат, дела. А знаешь, какой у Ицхаки предвыборный лозунг? «Город праведников нуждается в праведнике!» Как тебе такое? Но загвоздка в том, что жители этого города как раз и клюют на подобные глупости. Они не думают, как лучше решать проблемы, и предпочитают уповать на помощь небес. Вот почему мне так нужны надежные люди вроде тебя. И деньги. Понимаешь, к чему я клоню? Нет? Тогда слушай. Если этот миллионер, Мендельштрум, останется доволен миквой, он вполне может дать денег на мою избирательную кампанию. Но как он останется доволен, если микву никто не посещает? Знаешь, что он пишет в своем последнем письме? Что его сердце ликует от того, что мы построили микву для репатриантов. А когда сердце ликует, открывается карман. Я прав?

– Бесспорно, – согласился Бен-Цук.

– Буду с тобой откровенен, – вздохнул Данино и посмотрел на портреты политических лидеров на стене. – Возможно, я совершил ошибку. Возможно, мне не следовало писать Мендельштруму, что миква находится в квартале репатриантов. Возможно, нам вообще не следовало слушать того умника из Министерства внутренних дел и строить микву в Сибири. Но, Бен-Цук, снявши голову, по волосам не плачут. Ошибки надо исправлять! Филантроп приезжает через неделю. Значит, у нас всего неделя! Если горожане до сих пор не удостоили внимания микву в Сибири, значит, они не забыли про сон Ицхаки и никогда туда не придут. Мы должны придумать, как привести туда русских. Надо их уговорить. Они – наш единственный шанс. Поехали к ним прямо сейчас.