— Развиваете передо мной теорию газетного вранья? По мне так автор или честен или нет.

— Намекаете, что «Пчела» часто врет? — вспыхнул я.

— Как другу я это вам прямо могу сказать, — твердо сказал Пушкин.

— Как с другом я с вами спорить не буду. Абсолютной честности быть не может, по моему убеждению, как и абсолютного вранья. Нет-нет, да и оскоромишься — скажешь правду!

Пушкин заржал.

— Слыхал бы вас сейчас Вяземский!

— Да не ему судить, он сам — врун порядочный. Впрочем, извините, — сразу поправился я. — Я вовсе не хотел обидеть вашего друга. Оборотимся лучше к вам: разве комплименты, которые расточаете, добиваясь дамы, не являются — строго говоря — враньем?

— Но это вранье другого свойства.

— В абсолютном смысле — ничуть. Да говори люди одну правду, все бы завтра же перестрелялись на дуэлях.

— Вы так судите о людях, потому что чувствуете слабость своей позиции газетчика, — сказал Пушкин.

— Да, но зато все, что преподносит газета, повторяют мои читатели. У меня самый большой тираж в России, и каждое слово правды стоит дорого… Хотите, Александр Сергеевич, мы вместе будем делать газету? Влияние «Пчелы», умноженное на талант вашего пера принесут небывалый эффект.

— А Греч? — отрывисто спросил Пушкин.

— Его я отставлю! Отступные заплачу, коли потребуется.

— А власти?

— Бенкендорфа уговорю.

— Вы делаете мне предложение…

— От которого невозможно отказаться, — закончил я мысль поэта. — Это будет не завтра, но будет непременно, если вы дадите согласие — даю вам в том мое слово.

— Не надо клятв, я вам верю, — сказал Пушкин, потупив голову.

— Подумайте, Александр Сергеевич, такой оборот мог бы очень пойти на пользу дела. Помните, что вы сами предлагали союз — вот вам встречное предложение. Газета — дело хлопотное, но оно того стоит. Книгу вы пишите месяцы, а то и годы — насколько еще растянется ваш Онегин? Газета выходит трижды в неделю, вы можете написать о том, что услыхали вчера и о том, что уже послезавтра будет неважно. И читателей у вас будет всегда ровно столько, сколько у газеты. У «Пчелы» сейчас тираж четыре тысячи плюс исключительное право на печатание политических новостей. У литературных журналов счет идет на сотни экземпляров и из-за границы они доставляют только новые моды.

— Предвижу сложности, но отказаться от заманчивого предложения я не в силах, — сказал Пушкин. — Боюсь, что с Вяземским мы можем разойтись.

— Мы же не разошлись с Грибоедовым, хоть он и не мог не заметить, что вы часто призывали меня, а я обязательно откликался…

— Это верно, — ответил Александр Сергеевич, но впал в задумчивость.

Я попытался расшевелить его расспросами о «Мазепе», но он отвечал односложно и картину новой поэмы я для себя не вывел. Пушкина все больше интересовало газетное дело.

— Фаддей Венедиктович, дело не столько в должности для меня, сколько в практическом исполнении наших планов. Как вы его видите, с чего, по-вашему, нам следует начать?

— Начинать придется издали, с шагов малозаметных. Ах, если б у нас во власти было другое понятие… Вот Наполеон, к примеру, в 1802 году предложил одному журналисту возглавить правительственное издание, чтобы руководить общественным мнением. Журналист ответил: «Как только узнают, что издание контролируется правительством, ему перестанут верить». И Наполеон это принял.

— Но у нас об этом и речи быть не может, к сожалению!

— Согласен, — ответил я. — У нас до сих пор непременное условие существования всякой власти — чтобы перед ней смирялись, чтобы в ней видели всемогущество, полученное от Бога, чтобы в ней слышали глас самого Бога. Вот с этого нам и следует начать, по моему разумению.

— И как же бороться с этой скалой?

— Щелочку искать. Точнее — самим размывать, — сказал я. — Сегодня невозможна никакая критика текущих дел, всякая тема запретна, кроме умеренной литературной. Нужно найти щелку для того, чтобы из нее создать сначала лаз, проход, потом плацдарм. Нужно найти тему — самую безобидную для общественной жизни — и взять ее под свой контроль, заставить что-то изменить по нашему мнению. Пусть это будет конструкция сточных канав, подсчет зверей в лесу или снабжение дровами богоугодных заведений — все едино. Важна не тема, а свобода ее обсуждать.

— А как сделать первый шаг — вот вопрос! — воскликнул Пушкин.

— Я теперь сочиняю записку в правительство, с тем, чтобы обосновать необходимость изменения нынешнего положения. Нужно привести основательные доводы, чтобы получить согласие. Моя система такова: я разделил все население на три состояния. Высшее составляет аристократия, на мой вкус — уж простите, Александр Сергеевич! — она косна и малообразованна, и на нее можно воздействовать мнениями авторитетных для нее людей.

— Не вижу в уважении к авторитетам ничего плохого, — заметил Пушкин, — но с вашим взглядом на аристократию я совершенно не согласен. Вы покажите мне обязательно записку для замечаний!

Я поклонился и продолжил:

— Еще вам обиднее будет, что я низшее состояние вывел похожим на аристократов — оно рассуждает более, чем думает…

— Фаддей Венедиктович! Это несносно!

— Обещаю показать записку для критики, Александр Сергеевич, — согласился я. — Продолжаю: низшее состояние на высшее похоже тем, что и на него можно влиять с помощью авторитетов, точнее — авторитетных символов, например, Матушки России. Достаточно ввести этот образ в текст и ему поверят, я это на «Пчеле» проверял. Среднее состояние у меня включает дворян, мещан и купцов сразу, потому что объединяет их основной признак — образованность. Именно это состояние является важнейшим, с точки зрения формирования общественного мнения, считаю я. На этих людей надо действовать с помощью некоторой ограниченной гласности. Для правительства, чтоб не упоминать «свободы» — это положение дел я предложил называть «гласностью».

— Интересное слово, — вставил Пушкин.

— Сам горжусь, — ухмыльнулся я. — Среднее состояние не склонно слепо доверять авторитетам и больше полагается на разум, чем на эмоции; оно в основном рассуждает, обдумывает и предлагает свою точку зрения другим. Поэтому завоевать доверие этого слоя особенно важно для управления общественным мнением. И добиться этого доверия можно, только разрешив критику власти, рассуждаю я в записке. Меры, принимаемые властью, должны подвергаться критике в печати, хотя бы в мелочах, хотя бы в незначительных деталях. Только услышав критику в адрес власти, причем критику умную, справедливую, хоть и умеренную, читатель из среднего слоя начнет доверять и правительственной пропаганде, похвалам, высказываемым прессой в адрес власти. Такая ограниченная гласность, кроме пропагандистского успеха, будет благодетельна еще и вот в каком отношении: чиновники не будут полностью бесконтрольны в своих действиях, общество получит влияние на принимаемые ими решения, хотя бы и в очень ограниченной сфере. А