познанием. Учителем же нашим будет природа, вовлечённая в огненный эксперимент. Мы не можем продолжать верить в четыре телесные жидкости[176], существующие в человеке, хотя это и остаётся вопросом веры; дело в том, что медицина причастна не к тому, во что верят, а к тому, что видят.

К вере причастны болезнь и здоровье души, тогда как все состояния тела зримы. Именно из-за этих заблуждений и этой ложной веры случается то, что не каждый вопиющий «Боже! Боже!» бывает услышан».

В последующих главах Парацельс даёт толкование трёх первичных веществ и болезней, возникающих от каждого из них, часто упоминая при этом учение Галена о Четырёх жидкостях; его заблуждение он разоблачает как нечто, не хранящееся в ларце истинной медицины, но исходящее из приземлённого и недостоверного источника. Исходя из своего учения, он развивает гомеопатическую систему подобного подобным.

«К чему иному стремится анатомия, как не к удовлетворению потребности, для которой нет ничего важнее, чем раздобыть подобное себе? Отсюда следует, что когда этот gustus[177] доходит до всех телесных органов, каждый желает подобного себе: сладкий желает сладкого, горький желает горького, каждый в своей степени и мере, подобно привкусам сладкого, кислого и горького, присущим растениям. Обратится ли печень за лекарством к манне, мёду, сахару или сладкому корню папоротника? Нет, подобное ищет подобного себе. Как и не в правилах анатомии использовать холод от жары или жар от холода. Возник бы неконтролируемый беспорядок, начни мы искать лечение в противоположном. Дитя просит хлеба у своего отца, и не даёт же он ему змею. Нас создал Бог, и Он даёт нам то, что мы просим, а не змей; значит, плохим было бы врачевание, при котором доставляется горькое лекарство туда, где требуется сахар. Желчь должен иметь тот орган, который её требует, как требует своего сердце, или печень. Это основа основ, на которую должен опираться врач, чтобы предоставить каждой части тела определённое средство, которое находится с ней в гармонии. Ведь хлеб, съедаемый ребёнком, имеет структуру, подобную его собственной, и ребёнок ест его, как если бы он был его собственным телом; следовательно, каждая болезнь в человеческом теле должна иметь своё собственное соответствующее лекарство. Тот, кто не представляет себе эту анатомию, не спешит действовать, при условии, что он честен и искренен; куда хуже с теми, чья честность мелка и кого не тревожат угрызения совести и непорядочные поступки. Они олицетворяют силы, враждебные свету природы…Какой слепец просит у Бога хлеба и получает яд? Если ты опытен и обучен основам анатомии, ты не дашь камень вместо хлеба. И помни, что ты скорее отец, чем доктор, для своих пациентов, так что корми их, как отец кормит своё дитя, и как отец поддерживай своё дитя в соответствии с его нуждами и давай ему пищу, которая становится им самим. Так и доктор должен заботиться о своих пациентах».

Гогенгейм заканчивает пятую главу обличительным высказыванием, направленным против повсеместно применяемых настоек и снадобий, и подтверждает совет Христа в отношении применения масла и вина для лечения ран.

«Христос, который есть Истина, дал нам не ложное лечебное средство, но сочетаемое и сокровенное. И мы далеки от мысли, что Христос не знал simplicia[178] природы. Следовательно, масло и вино, несомненно, являются надлежащими средствами, иного обоснования не бывает в медицине. Примите как очевидность, что пшеничное зерно не принесёт плода, пока оно не будет брошено в почву и не умрёт там – то есть рана есть почва, а масло и вино есть зерно».

Слово «анатомия» значило для Парацельса нечто, отличающееся от его современного применения. Были анатомы и в его время, он встречал их в Монпелье, Париже, Салерно и в Германии – тех, кто изучал мёртвые тела повешенных преступников, но он не придавал большого значения их работе и её результатам. В его понимании только на живом теле можно было увидеть живые процессы. Мёртвое тело подвержено слишком быстрому изменению, чтобы предоставлять достоверные факты. Но только после смерти Парацельса термин «анатомия» получил своё современное значение, которое датируется открытиями Андреаса Везалия[179], бесстрашно препарировавшего тело человека по неточным данным в 1545 году. Гогенгейм даёт своё определение анатомии в шестой главе „Opus Paramirum“.

«Существуют три анатомии, которые следует различать в человеке: первая – Localis, которая сообщает нам форму, пропорции, телесное вещество человека и всё, что относится к нему; вторая представляет собой активную серу, текучую ртуть, едкую соль в каждом органе; и третья учит нас тому, как назревает иная анатомия, анатомия смерти, Mortis Anatomia и каким способом и в каком виде она наступает. Свет природы указывает, что смерть приходит от стихий в столь многих формах, сколько есть проявлений, порождаемых стихиями: то есть сколько видов разложения, столько видов смерти, а так как каждое разложение порождает другое, оно нуждается в анатомии. Смерть будет проявляться во многих формах до тех пор, пока мы все один за другим не умрём и нас не истребит разложение. Но превыше всех этих анатомий существует ещё и всеохватно-единородное знание в анатомии врачевания, а за пределами их всех пребывают твердь небесная, земля, вода и воздух. Анатомия тех сфер приводится в иного рода действие, и в ней проявляет себя твердь небесная и все звёзды. Для этого Сатурн должен отдать свой Saturnum, Марс свой Martem, и до тех пор, пока они не будут обнаружены, знание врачевания не прояснится в полной мере. И как дерево вырастает из семени, так же всё, что представляется сейчас невидимым, должно вживаться в новый мир, ибо оно существует именно в нём и невидимое должно стать видимым. Ибо свет природы есть свет, который побуждает людей видеть, чего не сделают ни тьма, ни сумерки; и обязательно случится то, что мы воспользуемся своими глазами в этом свете, чтобы увидеть те явления, познать которые мы испытываем необходимость. Они не станут иными, чем есть сейчас. Это мы должны быть по-иному организованы, чтобы быть способными увидеть их, и тогда свет природы одарит зрением даже простолюдина».

Мой давний друг леди Хаггинс[180] пишет:

«Можно считать, что исполнение этого замечательного предвидения началось с разложения сэром Исааком Ньютоном[181] света в призме, с его экспериментов, вошедших в его трактат «Оптика», представленный Королевскому обществу в 1675 году.

Тёмные линии, которые Ньютон не сумел увидеть в солнечном спектре, были впервые описаны Волластоном[182] в 1792 году; а около 1815 года Фраунгофер[183] сделал большой шаг вперёд, выделив и обозначив около