Увидев тетю, Патрик вновь поразился тому, какие они с Элинор разные. У одной категорически отсутствовали духовные интересы, у второй – материальные, но коренились оба этих изъяна в обиде на мать и финансовых разочарованиях. Нэнси перенесла чувство обиды на отчима, а Элинор пыталась освободиться от него за счет Патрика – безуспешно, как ему нравилось думать, однако спустя пару часов в компании тетушки он чувствовал себя алкоголиком в завязке, которому на день рожденья подарили коктейльный шейкер.

Высокие чистые окна выходили на просторную лужайку, спускавшуюся к декоративному пруду, через который был перекинут японский деревянный мостик. Патрик увидел, как Томас пытался свеситься через перила моста, но Мэри мягко обратила его внимание на экзотическую водоплавающую птицу, рассекавшую гладкую, как монетка, поверхность воды. А может, придавая глубину японской теме, в пруду жили карпы кои. Или на илистом дне поблескивали самурайские доспехи (недооценивать тетушкино декораторское рвение было опасно). Роберт сидел в маленькой пагоде на берегу пруда и писал что-то в своем дневнике.

Полки, заставленные непригодной для чтения литературной классикой, скрипнули, и в библиотеку вернулась Нэнси.

– Звонил наш богатый кузен, – сообщила она, слегка приободрившись от контакта с деньгами.

– Который?

– Генри. Говорит, на следующей неделе вы едете к нему на остров.

– Ну да, – кивнул Патрик и добавил с американским акцентом: – Мы ведь белая беднота, только и можем надеяться что на гостеприимство нашей американской родни.

– Он спрашивал, хорошо ли ведут себя твои дети. Я сказала, что пока они ничего не разбили. «И давно они у тебя?» – уточнил он. Пару часов назад приехали, говорю. «Ради всякого святого, Нэнси, да разве ж это срок? Завтра жду от тебя подробного отчета!» И я могу его понять, у человека ведь самая богатая коллекция мейсенских статуэток.

– Что ж, после Томаса она перестанет быть самой богатой.

– Не говори так! – воскликнула Нэнси. – Ну вот, я уже нервничаю.

– А я и не знал, что Генри теперь такой важный. Впрочем, мы лет двадцать не виделись – как мило с его стороны было пригласить нас в гости! Подростком он принадлежал к этой известной породе миролюбивых бунтарей. Видно, бунтаря в нем погубили мейсенские статуэтки. Оно и понятно, я бы тоже сдался! Как представлю сияющие орды фарфоровых доярок, что спускаются с холмов и заполоняют долину, а бедному Генри и отмахнуться от них нечем – кроме свернутой в рулончик справки о составе активов.

– У тебя всегда было чересчур богатое воображение, – сказала Нэнси.

– Извини. Я уже три недели не работаю. Речи накапливаются…

– Что ж, твоей старенькой тетушке надо отдохнуть. Мы едем на чай к Уолтеру и Бет, и я хочу быть в форме. Смотри не давай детям бегать босиком по траве – и в лес ни ногой! В этой части Коннектикута свирепствует боррелиоз, клещи нынче просто озверели! Садовник следит, чтобы в саду не было ядовитого плюща, но за лесом ведь не уследишь. Боррелиоз, он же болезнь Лайма, – это сущий кошмар. Он возвращается, а если его не лечить, он может сломать человеку жизнь. В деревне есть один мальчик, бедняга… С ним регулярно случаются припадки и все такое. Бет круглый год пьет антибиотики на всякий случай. Самолечением занялась. Говорит, можно без риска утверждать, что риски – всюду.

– Прекрасный повод для вечной войны, – сказал Патрик. – Tout ce qu’il y a de plus chic[20].

– Что ж, наверное, можно и так сказать…

– Конечно можно, но не обязательно ей в лицо.

– Ни в коем случае! – взвилась Нэнси. – Она моя давняя подруга и к тому же влиятельнейшая из женщин с Парк-авеню. Перечить ей точно не стоит.

– Да мне бы и в голову не пришло, – успокоил ее Патрик.

После того как Нэнси ушла, Патрик подошел к подносу с напитками и, чтобы не пачкать стакан, сделал несколько глотков бурбона прямо из бутылки «Мэйкерс марк». Затем он сел в кресло и стал смотреть в окно. Непроницаемая новоанглийская глубинка выглядела прелестно, но в действительности таила в себе больше опасностей, чем болота Камбоджи. Мэри уже обзавелась несколькими брошюрами о болезни Лайма (названной так в честь коннектикутского городка в нескольких милях отсюда), так что бежать к ней с предупреждением было не обязательно.

«Можно без риска утверждать, что риски – всюду». Какой-то вербальный тик заставил Патрика произнести вслух: «Можно без риска утверждать, что риска нет, пока нет реального риска», но паранойя быстро одержала победу над здравомыслием. Ему и так постоянно казалось, что вокруг сплошные опасности: опасность цирроза печени, краха семьи, смертельного ужаса. От ужаса еще никто не умирал, твердил себе Патрик, но не верил в это, особенно в те моменты, когда покрывался холодным потом и чувствовал, что вот-вот подохнет от ужаса. Люди постоянно умирают от чувств – надо только справиться с несложной формальностью и материализовать эти чувства в пули, бутылки и раковые опухоли. Но человеку с такой душевной организацией, как у него (хаос в основе и крепкий развитый интеллект, а между ними – почти полная пустота), отчаянно необходимо найти какую-то золотую середину. Без нее ум Патрика раздваивался на дневной и ночной, на зоркую хищную птицу, парящую в высоте, и размазанную по палубе беспомощную медузу. «Орел и медуза» – прямо ненаписанная басня Эзопа. Патрик резко, истерически хохотнул и встал, чтобы глотнуть еще бурбона из бутылки. Да, золотая середина сейчас была занята озером алкоголя. Первая доза минут двадцать удерживала его в равновесии, а остальные пробуждали ночной разум, который стремительно, подобно черному лезвию затмения, накрывал темнотой все окрест.

Все вместе – Патрик отдавал себе в этом отчет – представляло собой унизительную эдипову драму. Несмотря на поверхностные перемены в его отношениях с Элинор и мелкую победу сострадания над омерзением, заложенные матерью основы его жизни оказались незыблемы. Фундаментальное чувство свободного падения, неизбывного ужаса, клаустрофобической агорафобии… Безусловно, страх универсален. Его сыновья, хоть и купаются в материнской любви, все же чего-то боятся – но приступы эти быстро проходят, а Патриков страх – почва у него под ногами и пропасть, в которую он бесконечно падает. Нельзя не связать эти ощущения с абсолютной невозможностью его матери сосредоточиться на другом человеке. Патрик напомнил себе, что определяющей характеристикой жизни Элинор все-таки правильней назвать полную некомпетентность. Она хотела родить ребенка – и стала дурной матерью, хотела писать детские книги – и стала дурным писателем, хотела заняться благотворительностью – и отдала все деньги меркантильному шарлатану. Теперь она хочет умереть – и опять-таки не может. Элинор общалась только с теми, кто якобы открывал ей порталы в некие грандиозные категории вроде «человечества» или «спасения», но срыгивающий, мяукающий Патрик не был на это способен. Быть ребенком непросто: вечно путаешь некомпетентность со злым умыслом. Пьяными ночами у Патрика до сих пор возникали с этим трудности, и он начал переносить их на свое отношение к Мэри.