– Мама просит вас немедленно приехать. Говорит, что сегодня умрет.

– Есть хоть один повод думать, что это действительно так?

– По медицинской части поводов для тревоги нет, но она настаивает на вашем приезде.

Патрик с трудом отвертелся от дел в своей адвокатской конторе и поехал к Элинор. Она горько плакала от невыразимой досады: ей никак не удавалось сказать что-то очень важное. Спустя полчаса она наконец разродилась двумя словами: «Умру сегодня», произнесенными с потрясением и восторгом молодой матери. С тех пор не проходило и дня, чтобы Элинор не давала обещания умереть, рождавшегося после получасового лепета и рыданий.

Когда Патрик пожаловался на это Кейтлин, бойкой медсестре-ирландке, присматривавшей за пациентами на этаже Элинор, она схватила его под локоть и затараторила: «Да она еще нас всех переживет! Взять хоть мистера Макдугала с верхнего этажа. В семьдесят лет он женился на женщине вполовину моложе себя: такая славная, добрая, прелесть! И вот на следующий год – такая трагедия! Оказалось, что у него Альцгеймер, и он переехал сюда. Она его каждый день навещала, не бросала до последнего, но уже через год у нее нашли рак груди. Через три года после свадьбы она умерла, а он жив-живехонек и помирать даже не думает».

Хохотнув на прощанье, она ушла, а Патрик остался в душном коридоре под запертой дверью медпункта.

Что раздражало его даже больше, чем неточность материнских предсказаний, так это упорство, с которым она предавалась самообману и духовному тщеславию. Вера в свою способность заранее предсказать точную дату собственной смерти не отпускала Элинор всю жизнь, и только в июне, когда она упала и сломала шейку бедра, у нее начали появляться более реалистичные взгляды по этому вопросу.

После падения Патрик приехал навестить ее в больнице Челси и Вестминстера.

На завтрак Элинор дали морфин, но спокойнее она от этого не стала. Ее отчаянное желание выбраться из постели стало причиной нескольких серьезных падений, огромного иссиня-черного синяка на виске, распухшего красного носа, желтого фингала под глазом и в конечном счете – перелома шейки бедра, но и теперь она цеплялась за поручень своей больничной кровати фирмы «Эванс Несбит» так, словно хотела подтянуться на этих дряхлых белых ручонках, усыпанных свежими следами от уколов, которым Патрик невольно завидовал. Отдельные осмысленные фразы порой поднимались из бормочущего, стонущего моря издаваемых ею нечленораздельных звуков, подобно островам в Тихом океане.

– У меня встреча, – сказала она, с новыми силами устремляясь к изножью кровати.

– С кем бы ты ни встречалась, он сам сюда придет, – сказал Патрик. – Он же знает, что ты не ходишь.

– Да. – Элинор на миг опустилась на заляпанные кровью подушки, а потом ринулась вперед и завыла: – У меня встреча!

Подолгу оставаться активной она не могла, и вскоре ее медленные корчи в постели прекратились, как и очередной приступ сбивчивого, нечленораздельного лепета. Откуда ни возьмись возникло слово «хватит», не имевшее никакой связи с остальными. Элинор изможденно провела руками по лицу, будто собиралась заплакать и не могла – тело вновь ее подвело.

Наконец она выдавила:

– Прошу… убей меня.

– Я бы рад помочь, – сказал Патрик, – но это противозаконно.

– Хватит! – закричала Элинор.

– Мы делаем все, что в наших силах, – пространно ответил он.

Пытаясь найти утешение в каком-нибудь полезном занятии, Патрик взял с тумбочки пластиковый стаканчик с ананасовым соком, приподнял Элинор голову, сунув руку под верхнюю подушку, и осторожно поднес к ее губам край стакана. Нежность этого поступка преобразила его изнутри. До сих пор он ни с кем, кроме детей, не обращался так бережно. Поток поколений обратился вспять, и Патрик удивленно заметил, что обнимает свою никчемную, сбитую с толку мать-предательницу с любовью и беспокойством. Как лучше поднять ей голову, чтобы она не подавилась? Элинор с тревогой и обреченностью катала на языке глоток ананасового сока, силясь напомнить мышцам горла, как нужно глотать. Вот бы у нее получилось!

Бедная Элинор, бедная маленькая Элинор, она совсем плоха, она нуждается в помощи и защите. И ведь ничто на самом деле не мешает ему помогать. Патрик был потрясен тем, как простое физическое проявление заботы отмело все аргументы обиженного рассудка. Он наклонился и поцеловал маму в лоб.

Тут вошла медсестра и заметила у него в руках стаканчик.

– Добавили немного «Тикен-апа»? – спросила она.

– Чего-чего?

– «Тикен-ап», вот. – Она постучала по жестяной банке с соответствующим названием. – Загуститель напитков, чтобы легче было глотать.

– По-моему, маме он не нужен. Может, у вас найдется баночка «Умер-апа»?

Медсестра была в шоке, зато Элинор в кои-то веки улыбнулась.

– Мирап… – эхом отозвалась она.

– Что вы, она сегодня так хорошо позавтракала!

– Илой, – выдохнула Элинор.

– Тебя кормили силой? – догадался Патрик.

Она обратила к нему растерянное лицо и выдавила:

– Да.

– Когда вернешься в дом престарелых, можешь снова ничего не есть, – сказал Патрик. – Там ты будешь хозяйкой своей судьбы.

– Да, – с улыбкой прошептала Элинор.

Кажется, впервые за долгое время она успокоилась. И Патрик тоже. Он оградит мать от навязываемого врачами образа жизни, еще более кошмарного, чем тот, который она уже вела. Хоть этому сыновьему делу он может посвятить себя целиком.

Патрик окинул взглядом остальные фотоальбомы тетушки Нэнси – на полках перед ним выстроилось больше сотни томов в красных переплетах, первый был датирован 1919 годом, а последний – 2001-м. На всех остальных полках стояли внушительные кожаные фолианты, а внизу лежали глянцевые альбомы по декораторскому искусству. Даже двери библиотеки (одна вела в коридор, другая – в кабинет, где Нэнси сейчас разговаривала по телефону) были оформлены соответствующе: на полках-обманках, идеально соответствующих по цвету и толщине настоящим полкам, стояли муляжи корешков. Когда обе двери закрывались, человеку, оставшемуся в библиотеке, грозил мощный приступ клаустрофобии. Волна негодования и ностальгии, исходившая от Нэнси и ничуть не ослабевшая за восемь лет, что они не виделись, еще больше убедила Патрика в нежелании существовать в мире прошлого, заточенного в бесчисленных фотоальбомах, – и уж тем более в мире, который мог бы быть, где воображение Нэнси пылало еще свирепей. Патрик не видел смысла читать ей жизнеутверждающие лекции о том, как важно жить настоящим и не просто не цепляться за прошлое, а предпочитать другую его версию, очищенную от обид сорокалетней давности. Остатки былого великолепия манили его не больше, чем гора грязной посуды после семейного обеда. Что-то в нем умерло, и эта смерть была непосредственным образом связана с рождением нежности, которую он испытал, помогая матери пить больничный сок.