Папа – с налитыми кровью глазами, в мокрой от пота рубашке, все глубже загоняющий штопор в горло собственной болтовни – немного его пугал. Он не общался с Робертом, а милостиво разрешил ему поприсутствовать на репетиции. Пока все спали, папа ходил взад-вперед по воображаемому залу суда и предъявлял обвинения миру.

– А мне парк понравился, – сказал Роберт.

– Да, парк хорош, – неохотно согласился папа, – но вся остальная Америка – это просто люди, которые сидят в огромных машинах и думают, чего бы еще съесть. Вот возьмем в аренду автомобиль, и ты увидишь, что это не машина даже, а столовая на колесах – всюду маленькие столики, подстаканники… Нация голодных детей с настоящими пистолетами. Не бомба, так пицца «Везувий» разорвет тебя на куски… Ужас, тихий ужас.

– Пожалуйста, не надо, – сказал Роберт.

– Извини. Я просто… – Папа вдруг растерялся. – Просто не могу уснуть. Парк отличный. Нью-Йорк сумасшедше прекрасен. Дело во мне.

– А от виски во время поста тоже надо воздерживаться?

– К сожалению, – ответил папа озорным тоном, каким эту фразу произносил Томас, – виски – слишком чистый продукт, чтобы использовать его в войне с людской порочностью.

– А, ну да…

– Или, как здесь говорят, в войне против людской порочности. В Америке воюют против террора, против преступлений, против наркотиков… Пацифист, наверное, должен объявить войну против войны, иначе его никто и не заметит.

– Папа! – осадил его Роберт.

– Извини, извини… – Он схватил пульт управления. – Давай вырубим эту мозгодробительную хрень и почитаем книжку.

– Отлично!

Роберт запрыгнул на диван. Он чувствовал, что только изображает веселость – примерно как Карен. Возможно, это заразно, или здесь что-то подмешивают в еду.

– Ах, Патрик, почему никто не предупредил нас, что красивая жизнь однажды закончится? – сказала тетя Нэнси, листая фотоальбом.

– А вас не предупредили? Какая досада! Впрочем, для людей, которые могли бы вас предупредить, она не закончилась. Твоя мать сама все испортила, доверившись отчиму.

– Знаешь, что самое ужасное в этом… извини, я вынуждена использовать слово «поганый»…

– Популярное нынче словечко.

– В этом поганом человечишке? – продолжала Нэнси, лишь на секунду прикрыв глаза в знак того, что не намерена отвлекаться на его замечание. – Он меня лапал в машине, пока мама лежала дома и умирала от рака. Из-за болезни Паркинсона руки у него мерзко дрожали… ну, ты понимаешь. Когда мама умерла, он сделал мне предложение. Каково, а?! Я расхохоталась ему в лицо, но иногда думаю, что лучше бы согласилась. Он и двух лет не протянул… Так бы мне не пришлось смотреть, как нанятые его племянничком грузчики выносят из моей спальни туалетный столик – причем сама я лежала в кровати и орала на этих хамов в синих комбинезонах: «Что вы творите?! Это же мои гребни для волос!» – «Нам велено вынести все», – буркнул один и вытряхнул меня из кровати, чтобы и ее погрузить в машину.

– Полагаю, выйти замуж за человека, который внушает ненависть и отвращение, было бы куда травматичнее.

– Ой, смотри-ка, – сказала Нэнси, перевернув очередную страницу альбома. – Это «Фэрли», где мы жили в начале войны, пока мама еще была во Франции. Самый божественный дом на Лонг-Айленде! Ты знал, что сад дяди Билла занимал площадь в сто пятьдесят акров? Я уж молчу о лесах и полях… Сейчас житель Лонг-Айленда воображает, что он – Господь всемогущий, если при его доме есть участок в десять акров. Ах, какой дивный трон из розового мрамора стоял в саду зеленых фигур! Мы там играли в «статуи». Раньше он принадлежал византийскому императору… – Она вздохнула. – Все пропало, сгинула вся красота…

– Знаешь, вещи имеют такое свойство – пропадать, – сказал Патрик. – Сначала трона лишился византийский император, а потом и дядя Билл остался без садовой мебели.

– Его детям хотя бы удалось продать «Фэрли»! – встрепенулась Нэнси. – У них его не украли.

– Слушай, я прекрасно тебя понимаю и очень сочувствую. После выходки Элинор мы – самая гиблая в финансовом отношении ветвь семейного древа. Долго вы тогда прожили без матери? – спросил Патрик, решив, видимо, поднять тему повеселее.

– Четыре года.

– Четыре года!

– Ну да, мы уехали в Америку за два года до начала войны. Мама осталась в Европе, чтобы вывезти самые ценные вещи из Франции, Англии и Италии. Приехать к нам ей удалось только через два года после вторжения фашистов. Они с Жаном сбежали через Португалию. Помню, с рыбацкого баркаса, который они наняли, чтобы доплыть с вещами до Нью-Йорка, выпал сундук с обувью. Я тогда подумала: хорошенькая же это война, если можно сбежать от немцев, потеряв только один сундук.

– Как ты пережила разлуку?

– Знаешь, по этому поводу у меня состоялся очень странный разговор с Элинор – за пару лет до того, как ее хватил удар. Она рассказала удивительную историю: когда мама с Жаном приехали в «Фэрли», она села в лодку, заплыла на середину озера и отказалась с ними разговаривать – так обиделась на маму, что та бросила нас на четыре года. Если честно, ничего подобного я не помню. А должна бы, ведь такие события для ребенка много значат. Только мамин потерянный сундук я и запомнила.

– Полагаю, мы все запоминаем лишь то, что кажется нам важным, – сказал Патрик.

– Элинор призналась, что всегда ненавидела маму. А я думала, это невозможно генетически.

– Наверно, ее гены стояли в сторонке и молча ужасались. Элинор и мне часто говорила, что ненавидела мать: мол, та дала отставку двум самым важным людям в жизни дочери – отцу и няне.

– Когда няню увозили, я привязала себя к машине, – дерзко проговорила Нэнси.

– Ну вот видишь – у тебя тоже случались приступы отрицания генетики…

– Нет! Я во всем винила Жана. Ведь именно он убедил маму, что мы выросли и больше не нуждаемся в няне…

– А что случилось с вашим отцом?

– Мама сказала, что не может позволить себе его содержать. Раз в неделю он стабильно выводил ее из себя своей расточительностью. В преддверии скачек в Аскоте, например, купил не просто скаковую лошадь, а целую конюшню. Понимаешь, о чем я говорю?

– Славное было времечко! – воскликнул Патрик. – Я бы куда охотней злился на Мэри за приобретение двадцати скаковых лошадей, чем приходил бы в ужас от мысли, что Томасу пора покупать новые сандалики.

– Ты преувеличиваешь.

– Это единственное излишество, которое я могу себе позволить.

Тут зазвонил телефон, и Нэнси ушла разговаривать в смежный с библиотекой кабинет, оставив Патрика на мягком диване, заметно продавившемся под весом красного кожаного альбома с золотыми цифрами «1940» на корешке.

В тот же день, когда Элинор поселилась в душном, жарком, устланном коврами кенсингтонском доме престарелых, Патрику позвонил его директор: