этом помочь. Видя, что я ему не верю, все больше возбуждается, наконец порывисто встает и уходит.

Мое заключение совпадает с предыдущими: типичное шизофреническое расстройство с бредом и галлюцинациями, а также двигательной стереотипией и эпизодами выраженной кататонии. Поскольку бабушка страдала от “нервного истощения”, можно предположить, что наследственность сыграла свою роль. Мать чрезвычайно тревожная, я бы даже сказал, истеричная. Не удивлюсь, если у нее латентная паранойя – семейный анамнез это бы наверняка подтвердил. Прогноз неутешителен: несмотря на отдых от городской жизни и сопутствующих ей раздражителей, здоровье пациента ухудшается. Все указывает на то, что так будет и дальше. Хотя ранее пациент и не прибегал к насилию, нельзя гарантировать, что в будущем он не отомстит какому-нибудь субъективно воспринимаемому агрессору или что очередное паломничество не приведет к переохлаждению, травме или даже летальному исходу. Он уже терял сознание от переутомления, но, к счастью, каждый раз его находили вовремя.

Что он хороший кандидат для процедуры, не вызывает сомнений. Можно ожидать, что галлюцинации и стереотипное поведение прекратятся почти сразу, а покорность, которую мы наблюдаем впоследствии, лишь пойдет пациенту на пользу: он перестанет забредать далеко от дома.

Я немедленно и как можно убедительнее донес все это до матери, и та сразу расплакалась. Она уже не раз слышала пессимистичные прогнозы, но сегодня ее впервые обнадежили. Но стоит мне упомянуть наш график, небольшое окошко в этом месяце, перед тем как я уеду на демонстрации в Филадельфию, и она начинает колебаться, просит времени на раздумья.

22 февраля

Лилиан была назначена встреча в последних числах месяца, но, к моему удивлению, она приезжает сегодня и настойчиво просит, чтобы я ее принял. У Роберта регресс. Судя по всему, другой пациент лечебницы (К. П.) рассказал ему о процедуре. Роберт догадался, зачем я с ним беседовал, и теперь настроен враждебно. Бред преследования получил развитие: в пустяковом шраме на теле другого пациента он увидел следы пилы. Мать в расстроенных чувствах, винит меня (хотя я ничего пациенту не говорил), приходится напомнить ей, что наша процедура не оставляет заметных следов, что у К. П. операции не было, его даже нет в списке кандидатов. Когда мне наконец удается ее успокоить, требует, чтобы я сам попытался урезонить Роберта. Я говорю, что в этом нет необходимости, что в таких случаях последнее слово за опекуном. Она плачет, спрашивает, как же быть, если добровольно Роберт на процедуру не пойдет. Я понимаю вопрос буквально (большая ошибка), и мой ответ только сильнее ее расстраивает. Снова просит меня приехать в лечебницу. Соглашаюсь, но неохотно. Начинаю понимать, насколько она нестабильна, да и недостатка в пациентах у нас нет. И все же что-то в этом юноше (выраженность симптомов, возможность выздоровления, трагическая мать?) меня притягивает.

После ухода Лилиан за дверью раздаются громкие голоса, Зенобия докладывает, что снова явилась мать С. Б. и хочет меня видеть, та начинает кричать, чтобы я “вернул все обратно”, что я превратил ее дочь в “пускающий слюни кусок мяса” и т. д. Ужасная сцена. Я расстроен не меньше ее – разумеется, такого исхода никто не желал, но, с другой стороны, на одну С. Б. у меня четырнадцать пациентов, которым процедура так помогла, что они теперь могут жить дома. Не осмеливаюсь напомнить ей, что ее дочь дважды пыталась покончить с собой, – в этом споре не победить. В отличие от прошлого раза, никакими речами ее не успокоить, в конце концов вынужден пригрозить полицией. Когда она уходит, время уже позднее, никак не приду в себя.

23 февраля

В лечебницу к Роберту. Медсестра сообщает, что он в смирительной рубашке, ему ввели барбитал, и он спит. Заходит доктор Барнс. Он в Лонгридже недавно, но обо мне слышал, даже не пытается скрыть свое неодобрение, говорит, что я здесь “за легким уловом”. Приходится напомнить ему, что наблюдательный совет одобрил мои визиты, заинтересован в том, чтобы испробовать все методы лечения тяжелобольных пациентов. Барнс меняет тактику, начинает рассуждать о моем возрасте, своем опыте и т. д., утверждает, что много читал о нашей процедуре, она, дескать, не снимает бред, а влияет только на волю. Поэтому, даже если при хроническом маниакальном возбуждении от нее и может быть польза, он не питает надежды на хоть сколько-нибудь значительные улучшения в пациенте, которому и так трудно сформировать связную картину мира. Мой аргумент, что подобные фантазии – результат избытка ассоциаций, его не убеждает. Какое-то время мы ходим кругами. Мы вежливы, но чувствуется напряжение, взаимная враждебность. Он принадлежит к поколению, готовому довольствоваться стазисом, однообразием, готовому радоваться, если молодой человек, некогда подававший большие надежды, научится штопать носки.

Наконец возвращается медсестра: Роберт проснулся, и я могу к нему зайти. На нем по-прежнему смирительная рубашка, я прошу ее снять. Медсестра возражает – без разрешения доктора Барнса нельзя, я должен подождать и т. д. – и уходит, оставляя нас одних; Роберт, несмотря на остаточное воздействие барбитала, снова пришел в возбуждение, говорит, что Мародеры угрожали ему еще более жестокими пытками, если он позволит врачам “вскрыть его мозги”, – по-видимому, не сознавая, что тот, кто будет их “вскрывать”, перед ним. Просит осмотреть его стопу, куда, по его словам, ввели яд и сперму, а затем вживили провода, так что теперь из его пятки доносятся голоса, “зачитывающие имена мертвых”. Когда я указываю на то, что “бугорок” на лодыжке, повергший его в такое уныние, – не более чем слегка вздувшаяся вена, обвиняет меня в некомпетентности, заявляет, что никакой я не врач, что врач – он и т. д. Налицо глубокая степень дезорганизации, и все же невольно продолжаешь слушать, т. к. в речи проскальзывают и связные фразы, на первый взгляд мудрые, даже поэтичные. Но ни одна мысль не доводится до конца, все это очень выматывает, его отчаянное желание быть понятым почти осязаемо. Обсудить процедуру не удается, не вижу смысла даже пытаться, любое упоминание о ней снова приводит его в состояние тревожности. Ухожу расстроенный – не только тем, что увидел, но и трусостью людей, готовых обрекать мальчика на такие страдания.

24 февраля

Звонили из конторы, снова приходила Лилиан, хотела поговорить со мной, о чем – не уточнила, но я подозреваю, что она приняла решение, иначе зачем проделывать такой путь?

8 марта

Третья встреча с Лилиан. Одета элегантно: берет, ондатровая шубка, лайковые перчатки. С удивлением замечаю у нее в руках речь, с которой я выступал на собрании психиатрического общества в октябре, – видно, нашла в библиотеке лечебницы протокол. Говорит, что внимательно ее изучила, и протягивает мне, будто я ее не читал. Замечаю, что она подчеркнула фразы более риторического толка – “разум,