топоровцев, ещё можно встретить на каких-нибудь важных свадьбах или поминках, когда старые люди собираются в конце стола и рассказывают друг другу стародавние были.

Даже сейчас эти рассказы исполняются по высшим канонам исполнительского искусства, которое в крови у любого малоросса — с эффектными паузами, со сменой темпа и интонаций, на разные голоса, возвышающиеся до небес в ударных местах либо растворяющиеся до бестелесного шёпота, отчего у благодарных слушателей озноб сводит спины и первоклассные голубцы остывают на поднятых вилках.

Мало того, эти сказки часто известны почти что наизусть всем собравшимся, и то единение актеров и зрительного зала, о котором сейчас так любят говорить столичные режиссёры, достигается непринуждённо и естественно. Каждый участник действа чётко подыгрывает главным рассказчикам — вовремя охает, айкает, покачивает головой, дополняет своими свидетельствами, настолько цветистыми и невероятными, что все собравшиеся довольно покачивают головами и, ни секунды не сомневаясь в правдивости истории, обмениваются одобрительными взглядами и репликами вроде: «Оце да-а-а. А памʼятаете старого дiда Сергiя? Ну, як якого? Це той, що жив бiля Зозулика. Да, вiн. Так цей дiд Сергiй казав, що…»

И беседа течёт плавно и величаво, с поворотами и разливами, украшается цветами и дышит, подобно всем украинским рекам, отражающим синее-синее небо…

Но я опять отвлёкся. Вы останавливайте меня, если что. Вернёмся же назад — в 1946 год.

Николай Ростиславович Грушевский через год после освобождения уехал в Харьков — там нашлись светлые головы, которые позвали его преподавать в Университете. Там он много сделал, много людей спас, кого-то не спас. Потому что брался за операции часто безнадёжные и, понятное дело, не приносившие славы. Он исколесил всю округу, иногда выезжал в дальние сёла и всюду старался собрать у старых бабок сведения о травах. Вся его маленькая квартира была забита бесчисленными банками и кульками с травами, которые стали привозить ему люди. Такое чудачество и отступничество тоже не добавило популярности совсем уж древнему старику, потому-то и посмеивались над Николаем Ростиславовичем его принципиальные и прогрессивные коллеги, шедшие в ногу со временем. Умер Грушевский в глубокой старости, успев выпустить редчайший ныне сборник лекарственных трав. Скромный, мраморной крошки, памятник доктору Грушевскому вряд ли можно найти среди бесчисленных таких же памятников на старых кладбищах Харькова.

После ухода немцев Тамара Николенко исчезла из Топорова. Но в 1954 году вернулась, привезя из Киева целый грузовик добра. Стала жить спокойно и в достатке. Долгое время она была заведующей мясного отдела в топоровском сельмаге, раздобрела, похорошела и ходила по улицам, важно и с достоинством приветствуя встречных. Только один раз, уже в шестидесятых годах, произошла скандальная история, когда какая-то безумная, вздорная старушка прямо на первомайской демонстрации вцепилась в роскошную укладку Тамары Сергеевны да стала трепать и валять по земле воющую Тамару так, что визг стоял на всю улицу.

Еле-еле оторвали ужасную старуху.

Уважаемую Тамару Сергеевну отпаивали, успокаивали, утешали. А бледную старушку с сердечным приступом отнесли в старенькую хатку поблизости. Люди спрашивали, кто она и что, и откуда взялась сумасшедшая, а кто-то знающий, из старых людей, отвечал: «Так это ж Галя Петриченко, она ж девочкам Петриченкам, которых немцы танками порвали, родная тётка, она ж дурная, это ещё с войны».

А что же наши Ян и Лариса?

Ян так и не развёлся с Марией. Они прожили вместе всю жизнь. Детей у них так и не было.

Лариса вышла в сорок девятом году замуж и стала жить в соседней Смирновке, где работала в заготконторе учётчицей. В Топоров она не приезжала. Она не смогла простить Яну его метания между ней и Марией.

Так говорили люди…

И только самые близкие, или, кто знает, самые зоркие люди знали, что, несмотря на все ссоры, на обиды и клятвы никогда не видеть друг друга, Ян и Лариса тайно встречались ещё много-много лет — сначала на старой колхозной мельнице, потом, когда мельницу снесли, они виделись в запертой на ночь конторе агронома.

Они проклинали друг друга при встрече, проклинали при расставаниях, ругались последними словами и даже иногда дрались. Такие уж характеры у них были — высекали искры друг из друга. А когда они, казалось, готовы были разойтись и снова крикнуть обидные слова, они опять бросались друг другу в объятия. И опять в темноте разносились крики.

Но люди об этом старались не говорить — потому что рассказывать о чертях в конторе колхоза «Путь коммунизма» было как-то неловко.

Да и зачем слова — когда такая бешеная любовь?

Глава 10

Валентинов день

С самого утра у заведующего топоровской заготконторой не было настроения.

Мало того, что возле чайной, по дороге в контору, свалившийся с проезжавшей подводы куль упал в жидкую грязь и забрызгал его вычищенные, старательно намазанные смальцем, офицерского фасона сапоги, так ещё давила мысль о бесчисленных заботах, сметах, отчётах, которые надо было подготовить, да ещё обещанную заметку сдавать в местную «Ленинскую Зарю», да ещё перед школьниками выступать с речью о трудовом подвиге многонационального советского народа, «ковавшего оружие в тылу на смерть фашистским захватчикам», да и после вчерашнего вечера, проведённого у Зиночки, он не успевал продумать, что он скажет Симке по поводу перерасхода гвоздей и прочего железа на крышу райкома.

Симка… Уже не Симка, хрупкая девушка в ладно сидящей кожанке, фотография которой хранилась у него дома на память о работе комсомольских отрядов, а Серафима Юрьевна Колесниченко, вдова первого секретаря райкома Георгия Колесниченко, организатора киевского подполья, героя, погибшего в Бабьем Яру в 1941-м. Яркая, чернобровая, решительная Симка постоянно донимала, а третьего дня поставила вопрос о деятельности топоровской заготконторы и рассмотрении личного дела её заведующего, то есть его, Петра Сергеевича Миколайчука.

— Повезло заразе! — пробормотал он, уверенный, что Симка после войны быстро пошла в гору благодаря статьям о Жорке и о топоровском подполье.

Миколайчук взял остро отточенный карандаш, посмотрел на проснувшуюся, назойливо жужжавшую муху, бившуюся в верхнее стекло двойной рамы, и решительными, уверенными пометками стал править подготовленную Зинкой ведомость учёта стройматериалов, которые были завезены в Топоров для восстановления кое-как сохранившихся райкома, милиции, хлебозавода и строительства новых зданий.

Прошёл час. Солнечные блики