Уля постояла, казалось, минуту, она непроизвольно вытерла руки о фартук, положила, что держала, на скамейку, посмотрела кругом, вниз, на сползавшую по забору женщину, и вдруг дикая, пульсирующая, ошпаривающая голову сила ударила ее изнутри.

— Ы-ы-ы!!! — зарычала, забилась Уленька в страшном припадке.

Бросилась она на улицу, бросилась к своему дому, босая, вдовий чёрный платок, столько лет ношенный, упал, косы расплелись, и летела она, измученная растерзанной судьбой, не бежала — летела, и косы её медной волной горели на солнце.

— Ы-ы-ы!!! — ревела она, и крик этот был такой силы, что все встречные, увидев фурию с огненными волосами, в панике шарахались к заборам, крестясь и вскрикивая от ужаса. Потом, оглянувшись, опомнившись, узнав, бросались за ней вслед, крича, размахивая руками, стучали в ворота соседей. Новые люди выбегали на улицу и бежали вслед Уле, бежали и кричали. И крик этот, волна эта катилась за Уленькой, как неудержимый прибой…

Тася бросилась в хату, взяла на руки полугодовалую Зосечку и вышла к Валентину, который, не в силах больше сдерживаться, вцепился побелевшими пальцами в заборчик, опустил голову и молчал. Он ждал. Ждал так, как не ждал все эти страшные годы.

Он поднял голову. Смуглая девушка подошла к нему, на руках держала рыжеволосую зеленоглазую девочку. Девочка прижималась щекой к Тасе и пыталась охватить пуговками глаз такого большого незнакомца.

Он узнал родные черты, но говорить не мог.

И тут бухнули ворота, крик звериный. Зверем диким, с криком птицы кинулась к мужу Уля и упала на колени, обняв его ноги. Сбежавшийся народ взвыл.

— Валентина! Валентина-а-а!!! — ещё рычала Уленька, — Валенти-на-а-а!

Он наклонился, поднял жену, поставил перед собой, стараясь разглядеть её сквозь слёзы, заливавшие глаза. Потом взял в руки её косы и стал целовать, целовать, целовать медную гриву.

И не видели они никого, и не слышали, и прошла вечность и один миг.

— Папа! — раздался крик. Во двор влетел Вася, сын. Потом Рая, потом Нина, и, как только собравшиеся люди видели их, подлетавших к отцу своему, вой — и женский, и мужской — набирал новую силу. И время остановилось.

А ещё через полтора месяца туберкулёз Валентина резко обострился. Сил у Валентина больше не было. Он лежал на печечке, которую для него соорудил Вася, и в полубреду все просил Тасю: «Тасечка, забери ребёнка!».

И вскоре умер.

Глава 11

Вся жизнь

Бездонное, искрящееся, безлунное полночное небо опрокинулось над спящей землей. На западе чуть синело воспоминание первого тёплого мартовского дня. Земля дышала ровным паром, который стелился по низинам, заволакивал кусты, извивался среди голых ветвей старого сада, целовал влажные стволы яблонь и груш, собирался испариной на соломенных крышах и, обрываясь, еле слышным перезвоном невидимых капель рассказывал бесконечную историю.

Тёплый ветер унёс в туман лёгкий скрип открывшейся двери. Из чёрного проема, чуть различим на фоне выбеленной верандочки, медленно двинулся неясный силуэт. Знакомой дорожкой, припадая к земле, сторожко останавливаясь через каждые несколько шагов, человек подошёл к скособоченному сараю. Шуршание, какой-то неясный приговор. Звякнула клямка накидного замка, тень скользнула внутрь.

Нагретый воздух, сонное шевеление и вздыхание телёнка, скрип и возня на насесте, шуршание в соломе. Эти обычные звуки не смогли заглушить тихое бормотание, своим неясным, странным ритмом заставлявшее шевелиться волосы на голове.

Лёгкий скрежет, зашипела спичка и осветила сморщенное старушечье лицо, сосредоточенное и спокойное. Из-под низко повязанного на лоб платка ясно и властно смотрели на пламя разгорающейся свечи серые прозрачные глаза. Жёсткий рот, как жестяной, кривился и дышал на мечущийся огонек, но не гасил его. Старуха примостила свечу возле верстака на жестяной круглый бак с орлом и свастикой. Огромная её тень летучей мышью заметалась в темноте сарая, высмеивая непонятные движения рук.

Старуха достала из-под верстака короткую барду, попробовала лезвие топора на ноготь, положила на колоду. Затем прошла в темноту, повозилась; в тишине раздался непонятный вздох. Держа привычным захватом задушенную чёрную курицу, она вошла в круг света, пристроила птицу на колоде и одним взмахом распластала бардой. Всё приговаривая и приговаривая, раскачиваясь и напевая, бормоча и всхлипывая, старуха что-то достала из внутренностей, положила на колоду. Затем вынула из-за пазухи мелькнувший белым маленький конвертик, достала из него маленький локон рыжих волос, захватила щепотью кровь с колоды и испачкала прядку.

Её узлистые пальцы заблестели красным лаком горячей крови, этот жутковатый маникюр изукрасил морщинистые руки, которые ловко навивали искровавленные волосы на венчик собранных чёрных перьев.

Она на минуту замолчала. Присев на маленькую табуреточку возле верстака, старуха разглядывала свои руки, такие молодые в призрачном пламени свечи. Этот вид, казалось, завораживал её. Жесть рта размягчилась, и тонкая, всё более смелая, чувственная, наглая улыбка расцвела на сизых губах, блеснув великолепными белыми зубами. Эта молодая улыбка стирала грубую сетку морщин, изрезавшую лицо, указывала на давно ушедшую невероятную красоту. Выцветшие бледно-голубые глаза, утонувшие в глубоких глазницах, казалось, заискрились синевой.

Вдруг ветер дохнул из-под крыши и погасил свечу.

Старуха посидела какое-то время в полной темноте, потом нашарила коробок в кармане телогрейки, встала, сняла оплавившуюся горячую свечу. Снова жёлтый огонь заметался в руках, фитилёк разгорелся, и горячий воск быстрой струйкой потек по руке и застыл в морщинах, беспощадно прогоняя химеру, подчёркивая уродство вековой кожи.

Она посмотрела на сетку воска на тыльной стороне ладони, только оранжевые огоньки плясали в зрачках. Нежная улыбка погасла, ушла, жёсткая складка рта заняла своё привычное место, кривя злую усмешку.

И снова раздались мерные слова, размеренно сгущавшие мрак ночи. Резкая вонь сжигаемых перьев и ещё чего-то нечистого разнеслась по сараю, телёнок вздохнул и завозился в углу.

Всё закончилось.

Старуха раздвинула пучки трав, густо развешанные на жердях под низеньким потолком сарая, достала какие-то тряпки, щепкой собрала грязь, оставшуюся от сожжённого венчика, положила её в белый пакетик, стараясь его не касаться. Потом, уставшая и сгорбленная, завернула бумажку в ветошь.

Привычным движением, не глядя, она достала из бачка в углу пригоршню зерна и насыпала в перевернутую немецкую