– Причем здесь лягушка, Анук?

– Лягушки жрут слизняков, – меланхолично говоритАнук. – Терпеть не могу слизняков.

Анук не делает ровным счетом ничего, чтобы стряхнуть улиткус ботинка, и слизняк благополучно перебирается на левый нос «камелота»,украшенного виноградным листом. В то дождливое лето на винограднике было полноулиток, они прятались на внутренней стороне листьев, они свисали гроздьями, втемноте гроздья улиток можно было принять за гроздья винограда. Так говорилаАнук, а мне оставалось только верить ей: я никогда не ходил на виноградникпосле захода солнца. Во всяком случае, в то дождливое лето.

Но лягушки не жрут слизняков.

– Лягушки не жрут слизняков, Анук…

– Жрут.

Убеди меня в этом, Анук. Никаких особых аргументов нетребуется. Просто положи мне ладонь на затылок, там, где шрам, – простоположи, и я поверю во что угодно. В то, что лягушки жрут слизняков, в то, чторядом со мной сидит двадцатилетняя Линн; в то, что фильм, который идет сейчас,и есть «Лифт на эшафот». И в то, что «Жанна Моро, актриса» была когда-то «молоденькойЖанной Моро».

Это ведь не составит для тебя труда, Анук. Просто положиладонь.

– Это неважно, Гай, – голос Анук прячется вшелесте поп-корна, так же, как улитки из нашего детства прятались на внутреннейстороне виноградных листьев. – Это неважно. Стоит только найти лягушку, ивсе сразу встанет на свои места.

Иди ты к черту, Анук, моя девочка.

«Терпеть не могу слизняков», – уж не ко мне ли этоотносится?.. Иди ты к черту.

Я поворачиваю голову в сторону Линн, юной Линн. Линнпоглощена фильмом, знать бы, кому она так сопереживает. В моем фильмесопереживать некому, разве что спящей дуре-блондинке, жене Мишеля Пикколи, иликак там его. Но сопереживать спящим – последнее дело. Чтобы им ни приснилось –это всего лишь сон. Интересно, как выглядит смерть, если она приходит к тебе восне?.. Наверняка это что-то несущественное, что-то такое, о чем сразузабываешь. Или делаешь вид, что забыл. Волчок, бывший когда-то предсердиемчасов, подойдет для этого как нельзя лучше.

Анук не снилась мне ни разу, хотя я постоянно думаю о ней.Мне снились ее сны, это да. Но сама Анук никогда не утруждала себя личнымприсутствием. Даже Французской Синематеке в этом отношении повезло больше,единственный вывод, который можно сделать, – Анук сюда захаживает.Покупает поп-корн (монеты из рюкзака для этих целей не подходят, но вполневозможно, что Анук расплачивается именно ими; если уж Линн выглядитдвадцатилетней, то почему бы какому-нибудь песо не прикинуться франком – вруках Анук?).

Анук покупает поп-корн и устраивается на любом ряду. Изабрасывает ноги на спинку сиденья – точно так же, как сейчас.

Едва подумав об этом, я вдруг понимаю, что Анук за моейспиной больше нет. И я, как всегда, оказываюсь к этому не готов. Не очень-товежливо оставлять женщину, с которой пришел в кино, прямо посреди сеанса, но –если дело касается Анук – ни о какой вежливости и речи быть не может. И речибыть не может, чтобы извиниться перед типом в кургузом пиджаке и футболке,которому я едва не отдавил ноги. Тип оккупировал крайнее в ряду кресло, кургузыйпиджак выдает в нем любителя «jazz afro-latino», а футболка – страсть к сиестев гостиничном номере без кондиционера. И к женщинам с универсальным именем«Мария». Под ногами у меня то и дело слышится хруст: улитки, ничего другого мнев голову не приходит.

Анук нигде нет.

Все как обычно.

Анук нигде нет, но и возвращаться к Диллинджеру не хочется.Я выкуриваю сигарету в туалете, обдавая дымом собственное отражение в зеркале.Ничего нового я в нем не нахожу, Анук не может изменить меня, как Линн илимонеты из рюкзака, я ей не по зубам, бедный сиамский братец. Но торжестводлится недолго, кто знает, какие сюрпризы может преподнести Анук, с ней ни вчем нельзя быть уверенным. Почти раздавленный этой мыслью, я плетусь обратно взал и застаю Мишеля Пикколи в тот самый момент, когда он пытается сунуть дулораскрашенного револьверчика себе в рот. Знаем мы эти штучки, пуля, которую тысобираешься выпустить в себя, обязательно прикончит кого-нибудь другого.

Я предупредителен с типом в кургузом пиджаке (афро-латинскийджаз может согреть душу кому угодно); пардон, мсье, мне нужно пройти на своеместо. Тип цыкает зубом и извлекает из закопченных недр трахеи странноезвуковое сочетание, что-то похожее на «kothbiro», – в жизни не слышалтакого слова: ни в осуждение, ни в оправдание. Возможно, женщины суниверсальным именем «Мария» разбираются в подобных – странных – звуковыхсочетаниях лучше меня.

Еще более предупредителен я с Линн, но не с двадцатилетней,а с той, которая привезла меня во дворец Шайо. Двадцатилетняя Линн исчезла,вместо нее я снова вижу Бабетту из букинистического, единственноепредназначение бус из янтаря – скрывать морщины на ее шее.

Я благодарен постаревшей Линн за то, что наваждениезакончилось, – и в знак благодарности легонько жму ее руку. Линн отвечает такимже легким пожатием, ничего, кроме сожаления, в нем нет. Сожаления о давноушедшей молодости, о безветренном дне где-нибудь в окрестностях Сен-Мало илиДовиля, интересно, что поделывает сейчас корзина для пикника, котораясопровождала Линн в окрестности Сен-Мало или Довиля?.. Ни один вымпел наспасательной вышке не вздрогнет, ни одна песчинка не сдвинется с места, солнцеповисло в зените, – молодость всегда кажется одним безветренным длиннымднем.

Сеанс окончен.

– Вам понравился фильм, Кристобаль?

– Очень, – вдохновенно вру я.

– Я рада.

Но никакой особой радости на лице Линн незаметно. Напротив,она явно чем-то обеспокоена.

– Что-нибудь случилось, Линн?

– Кольцо… Я потеряла кольцо.

Я перевожу взгляд с расстроенного лица Линн на еерасстроенную руку – туда, где совсем недавно обитало кольцо. Теперь набезымянном пальце остался лишь след от него: светлая полоска кожи.

– Вот черт, – я пожимаю плечами. – Давайтеего поищем. Как оно выглядит?

Жалкие уловки, я прекрасно знаю, как выглядит кольцо.

– Белое серебро, – Линн готова хлопнуться вобморок. – На передней стенке – гравировка. Символы по бокам…

Битых полчаса я ползаю под креслами, то и дело натыкаясь навысохшие ноги Линн. Полчаса вполне достаточный срок, чтобы прояснилась историякольца. Оно было подарено Линн много лет назад, в день помолвки. Впрочем, Линнне совсем уверена, что это был день помолвки, но то, что день былбезветренным, – за это Линн может поручиться. Линн не говорит, кто подарилей кольцо, – явно не погибший писатель и не здравствующий министр-джазмен,и даже не испанец, бежавший от Франко. Самые важные имена никогда непроизносятся вслух.

Кольца нигде нет.