– Не знаю, нравится ли…

– Ну конечно, – в голосе Линн звучит легкаяукоризна. – Нравиться могут только молоденькие женщины. Ванесса Паради,да?

А вот и нет, Линн, вот и нет. Я равнодушен к молоденькимженщинам, равно как и к женщинам постарше, исключение составляет лишьМари-Кристин, просто потому, что исключения из правил существуют всегда. Яравнодушен к молоденьким женщинам, Анук не в счет. Любые критерии теряют смысл,когда дело касается Анук.

– Нет, Линн. Мне не нравится Ванесса Паради.

– Вы чудный молодой человек, – Линн дажеприбавляет скорость. – Говорить с вами – одно удовольствие. Хорошо, что выпоявились.

– Вы обещали рассказать мне о книге. Об «Ars Moriendi».

– Конечно, Кристобаль. После сеанса, хорошо? Поужинаемгде-нибудь? Если вы не торопитесь…

– Я не тороплюсь.

Я ждал известий от «Ars Moriendi» долго, слишком долго,много лет. Так что пара часов никакой погоды не сделает.

…Зальчик, откуда должен стартовать «Лифт на эшафот»,выглядит довольно уютно. Народу совсем немного, но и среди него попадаютсяинтересные человеческие типы. Первая мысль, которая приходит в голову: вряд лиих можно встретить где-нибудь еще, кроме этой дурацкой синематеки. Лица безвозраста, волосы без седины, а если седина и присутствует, то акцент делаетсяименно на ней.

Все по-киношному преувеличенно.

Линн устраивается в кресле и кладет руку на подлокотник.Наши плечи почти соприкасаются, и это не очень нравится мне. И это не нравитсяЛинн – именно потому, что между нами все-таки существует «почти». Оно включаетв себя и разницу в тридцать – а то и больше – лет, о которой Линн хотелось бызабыть. Ей вообще хотелось бы забыть о возрасте, и дело тут не только во мне,но и в старых детективах: наверняка Линн ходит сюда, чтобы посмотреть на себяглазами их сюжетов, наверняка. Ведь сюжеты остались неизменными, а это иногдавселяет несбыточную надежду в сердце.

Линн молчит.

Я тоже молчу, до начала сеанса осталось несколько минут,начинать разговор бессмысленно. Чтобы не пялиться в пространство перед собой, япринимаюсь исподтишка рассматривать руку Линн, лежащую на подлокотнике.Когда-то она была красивой, никаких сомнений, теперь же ей остается утешатьсебя ухоженностью ногтей и бесцветным лаком. Теперь суставы уплотнились,фаланги размякли, а пигментные пятна и вовсе ничем не заретушируешь. Набезымянном пальце Линн посверкивает одинокое кольцо, почему я не обратил нанего внимания раньше, оно того стоит, честное слово!

Кольцо кажется почти квадратным, старинное серебро скакими-то насечками, довольно сдержанное, никакого сравнения с позолоченнымидешевками Бадди.

Кольцо царствует на руке, ревниво царствует, никаких другихколец представить рядом невозможно. Я стараюсь разглядеть надпись на передней,выдающейся вперед стенке, но ничего не получается. Для того чтобы прочесть ее,мне пришлось бы поднести руку Линн к своему лицу. А это может быть неправильноистолковано, хотя поднести к лицу руку Линн хочется неудержимо. Меня спасаетвспыхнувший экран, сеанс начался.

Но никакого черно-белого «Лифта на эшафот» нет и в помине. Явижу перед собой мелькающие цветовые пятна, а музыка на титрах кажется знакомой.Я слышал ее совсем недавно, один из тех мотивчиков, которые невозможновоспроизвести, но которые прочно застревают в голове. Вокализ, мужской иженский, что-то легкомысленное, в короткой юбчонке, в подстреленных брючатах,проклятье!..

«Dillinger E'Morto»!

Этого просто не может быть, говорю я себе. И тут жевспоминаю, что «Диллинджер» значился в афишке Французской Синематеки, которую яизучал в букинистическом. Быть может, Линн просто спутала залы?

– Мы попали на тот сеанс? – осторожно интересуюсья у Линн.

– Ну конечно, Кристобаль, – таким же осторожнымшепотом отвечает мне Линн.

– Это и есть «Лифт на эшафот»?

– Конечно. Что-то не так?

Лучше бы мне заткнуться, не хватало еще не ко временивыскочить с «Диллинджером», Линн наверняка примет меня за сумасшедшего. То, чтопроисходит сейчас со мной, – еще большее сумасшествие, к тому же начинаетныть залепленный пластырем бок, и нестерпимо хочется почесать левую щеку, какраз в том месте, где прижился шрам у плосконосого Тома. Прижился и пустилкорни. Мой же собственный шрам снова заворочался под волосами.

Хорошо, что его никто не видит. Даже я сам. Я составил о немпредставление, исходя из шрама Анук, но кто может поручиться, что Анук и здесьне обвела меня вокруг пальца?

– Нет-нет, все в порядке…

Линн, не отрываясь, смотрит на экран.

Я и сам хотел бы смотреть на экран с таким же вниманием, номеня подташнивает от одного только вида Мишеля Пикколи или как там его. Вкакой-то момент наши с Линн плечи смыкаются – и это тот самый момент, когдаизображение на несколько минут становится черно-белым: документальные кадры сгангстером Диллинджером. Диллинджер и его смерть. Диллинджер и его кровь,неясно, какого она цвета, все именно так, как предсказывала Линн. Если неясно,какого цвета кровь, то ее вообще можно сбросить со счетов.

Диллинджер выглядит красавчиком и держится молодцом, труднопредставить, что это лицо ушло в небытие в конце двадцатых, для таких лиц несуществует времени. А уж на съемку «фас-профиль» в полицейском участке им ивовсе наплевать. Я вдруг ловлю себя на мысли, что завидую лицу Диллинджера. Внем есть что-то такое, чего никогда не будет в моем собственном. Что-то такое,что обязательно понравилось бы Анук. Я знаю это точно, безнадежно точно, недароммы с Анук провели девять месяцев в одном животе, затылок к затылку.

Шрам продолжает гореть.

Диллинджера снова сменяет Мишель Пикколи, и меня снованачинает тошнить. Лучше закрыть глаза, чтобы не видеть, как лысоватый буржуа,пунктуально сверяясь с поваренной книгой, готовит себе мясо. И я закрываюглаза, сосредотачиваясь на запахе «Саламанки», еще днем у меня это получалось –и довольно неплохо. Во Французской Синематеке что-то не срабатывает.

Нет, запах и сейчас во мне, он никуда не ушел, я знаю этоточно. Но что-то мешает ему выйти наружу, приблизиться к ноздрям, интересно,чего он испугался?..

– Ну как киношка? – слышу я шепот позади себя,

Бог мой, ради этого шепота можно было бы совершить не толькокультпоход в Синематеку с Линн, но и отправиться в Кению с Бадди Гаем и Тома. ВКению, Танзанию, Буркина-Фасо, в Аризону или в Гарлем, названия принципиальногозначения не имеют.

Шепот принадлежит Анук.

Ботинки тоже принадлежат Анук, она устроилась позади нас изабросила ноги на спинку ближайшего ко мне пустого сиденья. Ботинки почтикасаются моего лица, я вижу тупые сбитые носы, но рисунок подошв выглядитнеповрежденным, можно даже различить надпись «Саmelot», света с экрана вполнедостаточно.