наперед, что это безнадежно: если она не уедет сейчас, то уедет позднее, а Эрика танцевала, зажмурив глаза, и ее лицо лоснилось от пота и слез. Лилия танцевала перед ней, но Эрика отказывалась взглянуть на нее. Потом они уселись в бельэтаже бара и спорили о смелости и автобусных расписаниях. Это был предпоследний раз, когда Лилия видела ее.

В последний раз Лилия видела, как она уплывает за угол, как газета, уносимая медленным ветром. Во всех подробностях этот момент прояснился для Лилии позднее, когда в отъезжающем автобусе она закрыла глаза и терзала себя этой сценой: Эрика исчезает за углом в предрассветной мгле. Резкие очертания жилых домов этого квартала, приземистые уродливые здания, которые со всей своей популяцией тараканов, похоже, благополучно пережили бы ядерный удар. На той стороне улицы неоновые огни ресторанов отсвечивали в стеклянном крошеве и цементе тротуара. Вдалеке завывала полицейская сирена. По противоположному тротуару ковыляла дряхлая старушка, толкая тележку, груженную банками и тряпьем. Мужчина с молчаливым упорством подпирал стену ресторана, сунув одну руку в карман и держась за трость другой. Возможно, наблюдал за ней из-под надвинутой федоры.

Часть четвертая

36

На следующий день после шестнадцатилетия Лилии отец гнал машину все утро и после полудня. По пустыне струились миражи: лужицы воды возникали на шоссе, горы отрывались от горизонта и плавали между небом и землей. Стоял несусветный зной. Она была чрезвычайно счастлива. Отец вел машину молча, промокая платком пот, выступающий на лбу. Часы на приборной доске отставали. Они остановились переночевать в городке пыльного окраса, где единственными ресторанами были «Макдоналдс», «Тако-Белл» и «У Денни» при мотеле; утром заказ принимала официантка, бледная и моргающая, как с похмелья. Отец по ту сторону стола изучал карту, низко склонившись над выцветшими линиями.

– К полудню будем в горах, – сказал он. – Осталось всего несколько часов езды по пустыне.

Лилии была отведена роль штурмана, но сложенная карта лежала на приборной доске девять лет и вылиняла под натиском света. Целые штаты растворялись в розоватой сепии, линии дорог приобретали серый оттенок. Названия городов по линии сгиба становились неразборчивыми, и все границы стирались. Пряжка ее ремня безопасности раскалилась. Она надела солнечные очки и смотрела в окно на горячечный ландшафт, залитый светом и миражами; небо побелело от жары, машины отражались в фантомных озерцах на дороге. Все утопало в сиянии и обманчивой воде; границы теряли смысл и быстро растворялись; в ореоле свечения все углы притуплялись. Она закрыла глаза в дневном зное и поймала себя на том, что впервые за много месяцев думает о матери. В памяти Лилии всегда находилось место, где обитала тень матери; а может, наоборот, не воспоминание, а скорее призрак. Не исключено, что именно Лилия преследовала ее, даже издалека. Она растворялась в солнечном свете, в подержанной машине спустя два дня после шестнадцатилетия, а ее безутешная мать оставалась вдалеке.

Мать Лилии спала в ночь, когда та исчезла; она не слышала шум, разбудивший дочь, – резкий звонкий удар ледышки снаружи. В ту ночь отец Лилии усадил ее в машину и закутал в одеяло, и они проехали в темноте сотню миль, подальше от границы; он приготовил паспорта, и их пропустили. На севере США он съехал на обочину и достал серебристый термос, хранившийся между креслами. Свинтил верхушку, налил горячее, дымящееся какао в пластмассовый стаканчик и вручил ей. Лилия молча приняла напиток. Она не видела отца много лет и пока стеснялась с ним говорить. Она взглянула на бинты, и когда отец спросил, все ли в порядке, вместо ответа закрыла глаза. Отец коснулся ее личика, чтобы она посмотрела на него.

– Все будет хорошо, – сказал он. – Обещаю. – Она взглянула на него, пригубила какао и кивнула. В ее воспоминаниях об этой ночи не было ни тени сожаления.

Но девять лет спустя она закрыла глаза в автомобиле, который мчался по пустыне, и вопреки счастью, переживаемому в тот момент, в ее мысли закрались сомнения. До нее стало доходить, что она путешествовала так долго, так прекрасно, что трудно было и помыслить о другом образе жизни. Трудно было подумать об остановке, но она назревала. После этой поездки в честь дня рождения они собирались вернуться в Стиллспелл, в дом Клары посреди пустыни, к ее скрипучим лестницам, синим комнатам и утреннему кофе.

– Разве ты не подумывала пустить здесь корни? – спросил отец. – Покончить с разъездами?

– Сомневаюсь, что умею пускать корни, – сказала Лилия.

37

– Она это как-то объяснила? – спросила Микаэла.

Ее жесткая, колючая стрижка напоминала карикатурные молнии; она провела рукой по своим волосам, и они снова встали дыбом. Днем она покрасила шевелюру: черные волосы, черное бюстье, черная виниловая мини-юбка. В ней все напоминало Илаю полночь. Он сидел за деревянным столиком у нее за спиной, глядя на ее отражение, подавленный ее присутствием, ее неистовыми зелеными глазами, не зная, что сказать. В его ладонях, прижатых к столешнице, отдавалось биение музыки сверху.

– Ты поздно проснулась? – спросил он вместо ответа на вопрос.

Прошлым утром он ушел, когда она уснула на ковре, вернулся в гостиницу и под изумленные взгляды администраторов поднялся в номер, тускло освещенный серым ранним утром, где мгновенно провалился в сон прямо на покрывале. После полудня он долго сочинял бессвязное письмо Зеду в кафе близ клуба «Электролит». Он даже купил почтовые марки, но еще не решил, отправлять письмо или нет. Конверт был сложен пополам в кармане пиджака вместе со страницей из Библии, исписанной Лилией в детстве, и время от времени (он никогда не снимал пиджак, даже в помещении) он нащупывал конверт в кармане, чтобы убедиться, что тот на месте.

– Не знаю, – ответила она, – под вечер. Потом я встала и покрасила волосы.

– Впечатляет, – сказал он.

– Спасибо.

– Ты ела?

– Нет.

– Ты голодная?

– Не очень. – Она обводила напомаженные губы контурным карандашом. – Как ты думаешь, кто-нибудь заметит, если я не выйду на подиум?

– Никто не заметит, – сказал он. – Ты – бесплатное приложение к ночи.

Любой другой обиделся бы, но она заулыбалась, положив карандаш на столик. Они помолчали. Илай смотрел на столешницу, изуродованную мириадами окурков, вдавленных в древесину и оставивших на поверхности черные оспины и шрамы.

– Сколько времени ты уже здесь? – спросила Микаэла.

Он поднял глаза. Она откинулась на спинку стула, разглядывая себя в зеркале, и принялась искать более темный оттенок помады. Ее бледная рука парила над хаосом тюбиков и флакончиков.

– Две недели, – сказал он. – Скоро иссякнет