Напугав Гаммера своим появлением, я не могла успокоиться. Ходила по старшему отделу, говорила с Настей и Гаммером, шутила, смеялась и, не таясь, заглядывала в обеденный закуток, чтобы подмигнуть многострадальной лошади. Стоило присесть, и у меня начали приплясывать ноги. Я ещё сбегала в туалет на третьем этаже и позвала всех на улицу. К счастью, Гаммер напомнил мне оформить выдачу «Таинственного похищения», иначе я бы непременно запиликала на выходе.

Выскочив из библиотеки, я продолжила веселиться. Полной грудью вдыхала весенний аромат города, улыбкой приветствовала прохожих. Гаммер рассказывал, как вчера минут десять крутился в холле и украдкой прикладывал к турникету наши с Настей читательские билеты. Настя описывала свои метания по старшему отделу и долгую отрыжку после малинового варенья. Я слушала, смеялась, звала скорее идти в школу, чтобы успеть к четвёртому уроку, а потом мне вдруг так захотелось спать, что даже голова закружилась. Я присела на бордюр и почувствовала, что сама уже не сделаю ни шагу. Гаммер помог мне встать, и дальше я едва плелась. Ноги дрожали, меня подташнивало.

Каким-то чудом мы добрались до Настиного дома, поднялись в её комнату, и там я, не раздеваясь, упала на кровать и уснула. Наверное, я бы проспала до утра следующего дня, но к вечеру Настя меня разбудила. Посоветовала пойти домой, пока меня не потеряли родители. На прощание сказала, что Глеб и Гаммер изнывают от нетерпения. Они заходили, просили показать им Ружа. Настя спровадила их, вынудила ждать общего собрания.

Дома меня встретила обычная суета. Бабушка и дедушка хозяйничали на заднем дворе, мама закрывала почтовую станцию, а папа спорил со строителями, приехавшими снимать с наших окон немецкие ставни. Папа отремонтировал ставни в позапрошлом году: сам перебрал, переклеил и перекрасил, – но согласился на полноценную замену с условием, что строители сохранят родные крепления. Всё обошлось бы на удивление мирно, однако строители напоследок обмолвились, что недельки через две вернутся забетонировать отмостку, и тут папа взорвался. Он не давал им уйти и твердил, что отмостка нужна в чернозёмных краях, чтобы защищать фундамент от влаги, а наш дом, как и большинство калининградских домов, стоял на глине.

– У нас в подвале ни пятнышка плесени! Мы там дрова храним! А дренажные трубки сто лет никто не чистил, и они работают! А вы их бетоном собрались залить!

Строители ссылались на «решение конторы», «документы», «сделанную предоплату» и бочком-бочком, извиняясь, ускользали от папы. Он не отпускал их, шёл за ними следом, и вместе они черепашьим ходом отодвинулись от дома метров на пятнадцать. Папа пообещал им завтра же отправиться в охрану культурного наследия, посоветовал вычеркнуть из планов отмостки и заняться чем-нибудь более рациональным. Наконец отпустил строителей, а за ужином дедушка вспомнил, как ещё школьником ездил на картошку и впервые услышал про немецкий дренаж.

– Наша вспашка была глубже, и мы всю их систему по-выворачивали! Доставали из земли керамические плитки и удивлялись, зачем они. Следующей осенью поля затопило, и комбайны утонули в грязи!

Папа невесело кивнул и сказал, что, наверное, напрасно позволил строителям унести старые ставни – пусть бы вначале привезли новые. Папа с дедушкой говорили, а я думала, как же сильно их люблю и как мне повезло, что я могу прийти домой и сесть с ними за один стол. Захотела обнять их крепко-крепко, поцеловать и прошептать на ушко что-нибудь приятное. Но у меня не было слов, а тело сковала какая-то неловкость, и я просто сидела. Вдруг осознала, что бабушке Нинель – семьдесят восемь, дедушке Вале – восемьдесят один. Они старенькие и на самом деле очень слабенькие. Я почувствовала, что заплачу, и постаралась выскочить из-за стола так, чтобы никто не заметил моих слёз.

Забежала в туалет, привела себя в порядок и вернулась за стол. Во мне было столько любви, нежности, и столько всего со мной приключилось за последние сутки, а никто этого не заметил. Все так буднично ужинали, болтали о ставнях, дренаже и прочих штуках, словно меня вообще не существовало. Я опять выбежала с кухни и на сей раз отправилась прямиком в мансарду. Кинулась на кровать и, спрятав лицо в подушке, заплакала навзрыд. Иногда затихала и посмеивалась над собой – не понимала, почему плачу. Затем слёзы возвращались, и я опять ныряла в подушку. Меня трясло. Я почувствовала чьё-то прикосновение и сразу поняла, что ко мне поднялась мама. Она села рядышком. Погладила меня по спине. Ни о чём не спросила, ничего не сказала. Я перекрутилась в кровати и обхватила маму руками. Положила голову ей на грудь, прислушалась к тому, как стучит её сердце. Слёзы катились из глаз, и мамина домашняя блузка намокла, но я теперь плакала без дрожи, не всхлипывала и вскоре уснула. Мама раздела меня, укрыла одеялком и затопила мне печку. Ночь выдалась прохладной, а спать я любила с открытым окном.

Утром я проснулась свежая и довольная. Позавтракав, помчалась в школу. Почти не опоздала на первый урок и на перемене рассказала Насте, как мне вчера было плохо. Настя обняла меня и пообещала в следующий раз в подвал отправить Гаммера. Я ответила, что после всего испытанного стала крепче – больше не расплачусь, даже если меня запрут на неделю, а писать заставят в любимый термос с пушистым Тоторо. Ну, может, всплакну чуть-чуть, но биться в истерике точно не стану. На втором уроке я достала из рюкзачка «Таинственное похищение», захотела прочитать его перед собранием нашего детективного отдела. Собрание назначила на вечер. Пришло время спокойно обсудить всё, что мне удалось разузнать в книгохранении.

Глава одиннадцатая

Мой отчаянный план

Обнаружила на лодыжке диатез. Кошмар! Ещё и открытки пришли испорченные. На первой не было марок – как она до меня добралась?! Выложила фотографию открытки в группу «Подслушано у посткроссеров» и, кажется, задела всех за живое. Никогда прежде не получала столько лайков, и посткроссеры написали, что давно пора художественные марки выпускать с косыми надсечками в центре, как на стандартных «орлах», – так всяким воришкам на почте будет труднее отклеивать их для своей коллекции. В ответ я настрочила комментарий о кёнигсбергских марках на десять зильбергрошей – их печатали на бумаге, покрытой коллодием: вода растворяла коллодий, а с ним растворяла изображение на марке, что не позволяло снять её обычным способом, то есть отпариванием, и делало невозможным