– Я все прекрасно по…

Договорить мне не довелось, потому что в следующую же секунду я оказалась у него на плече, беспомощно размахивая в воздухе каблуками:

– Поставьте меня, где взяли, – хохотала я, пытаясь сопротивляться бешеной мужской силе.

Оказавшись на двух ногах на территории собственного номера, я все еще продолжала смеяться.

– У вас пять минут на сборы. Ни секундой больше. Я могу вас о чем-то попросить?

– Да…

– Никакой косметики.

– Но я же и так почти не крашусь. Только ресницы.

– Даже ресницы.

– Но почему?

– Потому что… – выдержав короткую паузу, он продолжил: – Ваше детское ненакрашенное лицо сводит меня с ума. Как вы любите говорить – «в лучшем смысле этого слова».

– А как же здравый смысл, которому вы учили меня минуту назад?

Я с трудом подавила прорывающуюся умиротворенную улыбку.

Он ничего не ответил.

* * *

Видеть тебя всегда хочется мне сейчас… Мы молча оставляли следы на укрытых каплями дождя Champs-Elysee. Каждый сантиметр знакомых мне тротуаров возвращал в прошлое, но настоящее было гораздо сильнее. Жесткий сгиб локтя, который крепко обхватывала моя тонкая рука, обезоруживал сердце. Это была та самая ночь, когда меня совершенно не интересовало, наступит ли завтра либо обойдет меня стороной. Мне было хорошо. Лучше всех. Кто-то в этот момент рождался на свет, кто-то его покидал, а для меня абсолютно ничего не существовало, кроме этой мокрой улицы. Только она имела значение. Только мужчина, который находился рядом со мной. И глаза. Его холодные-холодные глаза, которых побаивался даже бессмертный красавец Париж.

За нами увязался несчастного вида клошар, и я, поддавшись стремительному порыву сентиментальности, подарила бедолаге зонтик с логотипом отеля. Оказавшись без элементарного щита, оберегающего нас от плаксивого парижского неба, мой спутник наградил меня полным недоумения взглядом.

– Ну что вы на меня так смотрите? Вы же филантроп – мадейрские тюрьмы облагораживаете, реставрацию музеев оплачиваете. Мне тоже не чужда благотворительность. Я помогаю парижским бомжам. И вообще, синьор Инганнаморте, вы не сможете почувствовать этот город, гуляя по нему под зонтом.

– Мадемуазель, если бы я знал, что у меня будет такой импульсивный гид, я бы не пригласил вас в Париж, – сказал он, посматривая на промокшую насквозь рубашку.

– Да?

– Конечно, нет. Меня все устраивает. Особенно ваши мокрые волосы. Они всегда превращаются в кудри?

– Только по волшебству и только на территории золотого парижского треугольника, – пошутила я. – Простая алхимия, синьор Инганнаморте, простая алхимия.

– Мадемуазель, что-то мне подсказывает, что мы начинаем меняться местами. Отвлеките меня от вашего прилипшего к телу сарафана.

– Как отвлечь?

– Не знаю. Расскажите какую-нибудь чушь. И вообще… Куда мы идем, мой сумасшедший гид?

– Мы идем в «Unisex». Почти пришли. Этот ресторан практически всегда открыт, и здесь подают неплохой паштет. Отвлечь… отвлечь… Могу продекламировать Верлена на французском. «Сердцу плачется всласть, как дождю за стеной, что за тайная власть у печали ночной…» Это не то. Вы знали, что свинья – единственное животное, которое не может посмотреть на небо?

– Что за чушь?

– Так вы же именно о ней меня и просили.

– Не до такой степени, – рассмеялся Дженнаро. – А если перевернуть?

– Кого?

– Свинью.

– Я об этом не думала. Наверное, в таком варианте животное сможет увидеть небо… – Я на секунду задумалась. – Вуаля, синьор Инганнаморте. Мы на месте.

В позднее время суток клуб-ресторан «Unisex» зачастую был забит до отказа, так как относился к одному из немногочисленных ночных заведений, расположенных в восьмом аррондиссмане Парижа. Музыка там гремела вовсю, привлекая все новых и новых посетителей и не нагулявшихся вдоволь туристов.

– Мадемуазель, это что за бедлам? – поинтересовался Дженнаро, когда мы нырнули в глубь ресторана, пробираясь среди огненно-красных предметов мебели.

– В этом бедламе еще нужно попробовать заполучить столик, – ответила я, озираясь по сторонам в поисках какого-нибудь гарсона. – Кстати, я не знала, что бедлам – английское слово.

– Оно более чем английское, потому что «Bedlam» – это название лондонской психиатрической лечебницы.

– Да? Не переживайте – здесь немного лучше, чем в психбольнице. Monsier, monsier! Excusez-moi! Est-que vous avez la table pour deux personnes?[66] – окликнула я пробегающего мимо официанта.

– Pour bois ou pour manger?[67]

– Pour manger et pour bois[68], – улыбнулась я.

Несмотря на то что парижские официанты далеко не всегда отличались вежливостью и отзывчивостью, они в большинстве случаев искренне мне симпатизировали. Исключение составляла лишь одна заспанная барышня, которая двадцать минут несла мне меню в небезызвестном «Cafe de la Paix» и полчаса выясняла, что значит французское слово «omelette». В отличие от меня, Дженнаро не нужна была улыбка, чтобы очаровать официантов: он четко говорил им, чего хочет, и ясно давал понять, какая славная евро-благодарность ожидает их за реализацию его желаний. Одним словом, мы быстро заполучили лучший столик, с которого, как по волшебству, исчезла маленькая табличка с надписью «Reserve», потому что «Unisex» не относился к числу парижских заведений, где слову «резерв» придают хоть какое-то значение.

– Простите, так что вы говорили о «Bedlam»?

Бутылка «Chablis» в ведерке со льдом появилась на столе так же быстро, как и исчезла прямоугольная табличка. Паштет и сырное плато тоже не заставили себя долго ждать.

– Мадемуазель, я устал кричать на весь ресторан. Не имею ничего против хорошей музыки, но здесь слишком шумно. Либо пересядьте ко мне на диван, созданный в лучших традициях французских борделей, либо дождитесь, когда мы отсюда выйдем.

– Pas de problem[69]. – Я с удовольствием оставила в одиночестве довольно удобное кресло.

– «Bethelem hospital» был основан в тринадцатом веке при одном из лондонских монастырей. – Дженнаро непринужденно меня обнял. – Он служил пристанищем для несчастных, обездоленных и умалишенных людей. Впоследствии больницу стали называть «Bethelem» или «Bedlam». Методы лечения, правда, были не очень гуманными: больных заковывали в цепи, пускали им кровь, морили голодом и за деньги разрешали местным богачам увидеть это зрелище собственными глазами.