– Merrrrrd… Синьор Инганнаморте, со стороны наверняка кажется, что вы нашептываете мне на ухо слова безудержной страсти, а не хладнокровно рассказываете об издевательствах над бедолагами. Это все равно, что лечить гомосексуализм электрошоком. А ведь лечили же…

– Было и такое, – подытожил он, заказывая еще одну порцию французского паштета. – Вы оказались правы: здесь неплохо готовят pate en terrine.

– Я рада. А вы как к ним относитесь?

– К психам?

– К гомосексуалистам, – уточнила я.

– Я к ним вообще не отношусь. – Он соблазнительно улыбнулся.

– Прекратите меня смешить. Вы же понимаете, о чем я.

– Ну, как я могу к ним относиться? Мне абсолютно все равно, кто, с кем и как спит. Просто я предпочитаю женщин.

– Каких?

– «Chablis» пагубно на вас влияет, мадемуазель, – проговорил Дженнаро сквозь смех. – Рыжеволосых, с большими глазами, длинными ногами и детским лицом. Они задают много вопросов, знают в оригинале лучшую речь Черчилля, говорят на пяти-шести языках и одаривают зонтами парижских бомжей.

– И часто вам такие попадаются?

– Обычно я встречаю их в самолетах, на рейсах из Женевы по пути в Лиссабон.

– Продолжение мне известно. – Я пыталась подхватить вилкой кусочек камембера, но хохот одерживал безоговорочную победу. – В Лиссабоне вы их теряете, а через несколько дней девушки пытаются утопиться на Мадейре еще до близкого знакомства с вами.

– Примерно так. Лучше расскажите, чего мне ожидать от вас завтра. Вы серьезно подошли к вопросу экскурсии?

– Да. Очень. Я буду знакомить вас с историческими личностями, покажу свои любимые места и сделаю все для того, чтобы вы полюбили Париж. План действий вас устраивает?

– Вполне. Но тогда нам лучше вернуться в отель, потому что уже четыре утра.

– Уже? Я вас очень прошу… Разбудите меня завтра. Знаете, однажды я поняла, что время – всего лишь перелет из одной точки мира в другую. Самолет еще не успел взлететь, а пилот уже объявляет посадку. Меня это очень разозлило, и я перестала носить часы. Вообще от них отказалась. Но с вами… это даже не полет. Мне кажется, что какой-то монстр жадно пожирает секунды и не хочет со мной делиться. Просто не хочет и все.

– Я позвоню вам в номер. Не переживайте. Послушайте, монстр, которого вы упомянули, – не более чем иллюзия. Пойдемте, мой солнечный друг. Хотя я бы предпочел вернуться в отель на такси.

– Ну уж нет… Пятнадцать минут прогулки по пустому Парижу монстру я не отдам.

– Faites comme vous voulez[70].

Мы вернулись в отель тогда, когда парижское небо, утомившись то ли от себя, то ли от плотности дождливых облаков, украсило город неожиданной прозрачностью. Если я, несмотря на топографический кретинизм, отправилась к предположительному лифту, то мой друг упал на диван прямо в холле и уставился на одну из картин на стене.

– Мадемуазель, идите ко мне. Я сильно устал за последние двое суток. Можно вас попросить об одолжении?

– О чем угодно…

– Закажите, пожалуйста, на рецепции чашку эспрессо.

– А можно две?

– Конечно. Уверен, что вам пойдут навстречу. А это оставьте нашему другу-рецепционисту. – Он протянул мне купюру в двадцать евро.

– А я могу угостить вас кофе?

– В другой раз.

– И монстр не украдет этот «другой раз»?

– Нет, не украдет.

Француз на рецепции с радостью приготовил нам две чашки хорошего кофе, несмотря на закрытые бар и ресторан. Не думаю, что причиной всему послужила купюра в двадцать евро – сотрудник отеля честно признался, что наша пара доставляет ему эстетическое удовольствие. И мы таки его доставляли: вместо того чтобы улечься на разные кровати парижских сьюитов, мы внимательно изучали картины на стенах и говорили о высоком.

– Знаете, в лиссабонской гостинице мне на глаза попалась девушка Дега. И немецкий турист проспорил мне хорошее вино. Но эта фламандская девочка в раме тоже неплохо смотрится…

– Вы просто идеальный искусствовед, – сотрясался от смеха мой друг, уничтожая эспрессо правильными португальско-итальянскими глотками.

– Хотя картина в вашем номере мне понравилась гораздо больше…

– В каком номере?

– В вашем с Бернардом Шоу.

– Она так запала вам в душу, что вы решили вспомнить о ней даже ранним парижским утром?

– Да, чем-то она меня сильно зацепила. Какой-то бешеной силой и энергетикой. Вы знаете, что в Париже сто семьдесят три музея?

– Какая поразительная точность.

– И четыреста семьдесят тысяч деревьев. Я люблю каждое. И восемьсот тридцать библиотек…

– …И ваш кофе сейчас окажется на моих брюках. Пойдемте, иначе вы сейчас уснете на моем плече, и мне снова придется носить вас на руках.

Он разжал мои пальцы и поставил на столик точеную чашечку с недопитым эспрессо.

– Мне бы очень этого хотелось… Очень, – успела произнести я прежде, чем ряды моих ресниц окончательно воссоединились.

– Вы начинаете пользоваться моей слабостью, – рассмеялся Дженнаро, неожиданно поднявшись с дивана и подхватив меня на руки.

– Только силой, синьор Инганнаморте, только силой…

Обвивая руками его смуглую шею, я махнула на прощание улыбающемуся французу, по губам которого можно было прочесть сладкое «Bonne nuit»[71].

* * *

Отчаявшись от безуспешных попыток провалиться хоть в какое-то подобие сна, я умылась и, надев спортивную экипировку, спустилась на рецепцию, чтобы узнать, где находится фитнес. Француз встретил меня, как отец, потерявший на годы свою родную дочь. Он объяснил мне траекторию короткого маршрута и весело добавил:

– Ваш друг уже там.

– Серьезно?

– Да. Обычно зал открывается позже, но он попросил сделать исключение.

«Знаю я его исключения», – подумала я и мило улыбнулась.

Тихонько приоткрыв дверь в фитнес-зал, я моментально пришла к следующему умозаключению: в жизни можно бесконечно смотреть на три вещи – на бульвары Парижа, сияющие над океаном звезды Мадейры и на то, как отжимается Дженнаро Инганнаморте. Как же легко он это делал под музыку в спортивных наушниках… Я всегда придерживалась мнения, что красота для мужчины – сущая ерунда и пустяк. Интеллект – вот, что для меня сильнейший магнит. Но когда бесконечный интеллект подкрепляется холодной, мужественной красотой, обескураженный разум покидает меня вопреки любым доводам и аргументам.