– Мне кажется, я слышу это слово. «Останься». Но я не знаю, что оно означает.

– Запомните это слово, возможно, оно чем-то важно для вас. Вы сказали, что поехали на пляж в ночь, когда погиб этот неизвестный… Вы очень убедительны в своих словах. Но мы с вами знаем, что слова подобны поверхности воды, в них отражается лишь то, что мы показываем. Покажите мне иную Сьюзан, более честную, более доверчивую и смелую. Откройтесь правде, без нее мы не сдвинемся с мертвой точки.

– Что вы хотите?..

– Вы утверждаете, что были на пляже в ночь гибели девятерых моряков и утром, когда полиция нашла неизвестного – по имени Питер Бергманн. Вы оказались невольной свидетельницей, по какому-то недоразумению заснув в собственной машине. Это ваши слова, я ничего не добавила от себя? Хорошо. А теперь подумайте еще раз, Сьюзан. И глубоко вдохните, прежде чем вы мне ответите: что вы делали на пляже на самом деле?

Сьюзан заехала в полицейский участок поздним вечером в надежде, что застанет сержанта. Это была крайняя мера, потому что Ирвин не отвечал на звонки уже пару дней. Она сделала вывод, что он был занят новым громким расследованием, которое ему поручили, и просто не находит времени на разговоры. «А может, он не хочет видеть меня?» – кольнула догадка, но Сьюзан отогнала ее.

Ее мысли от долгого перемешивания в голове загустели настолько, что Сьюзан больше не могла смотреть на дело Питера Бергманна как прежде. Не осталось никакой легкости в подходе, никакой объективности. Она была слишком… в нем. Слишком поглощена, а это первый шаг к предвзятости. Нельзя вынести правильное суждение, будучи внутри ситуации настолько, насколько она себе позволила. Пора сделать шаг назад. Пора отпрянуть и дать событиям идти так, как предусмотрено судьбой.

По всей видимости, похороны, этот традиционный обряд прощания с телом, все же повлияли на нее и на ее отношение – все детали будто покрылись карнаубским воском. Невидимая глазу преграда, но стоит потереть… Стоит ли?

Ирвин, взлохмаченный и уставший, встретил ее у входа в участок. У Сьюзан были готовы слететь с губ слова извинения за то, что вторглась в его владения без приглашения, однако он опередил ее. «Я только возьму куртку», – бросил он ей и, нырнув в здание, вернулся через пару минут, решительно застегивая пуговицы. На его плече болталась увесистая сумка для бумаг.

«Он устал», – констатировала Сьюзан, оглядывая трехдневную небритость и поникший взгляд. Ирвин бухнулся на пассажирское сиденье и, словно она была таксистом, отрывисто кивнул, показывая, что готов ехать. Сьюзан, не представляя, куда она могла бы направить машину, повела наугад, по освещенным фонарями улицам, мимо сонных, зашторенных окон, по сумеречным проулкам. Может, он хочет, чтобы она отвезла его домой? Но нет, они миновали дом Ирвина, проехали кинотеатр, бар и паб, таверну и мост, церковь и площадь, кружили по городу в полном молчании, словно слова должны были родиться сами из этого бесцельного движения.

На одном из поворотов, который Сьюзан слишком резко взяла, сумка для бумаг, лежащая на коленях Ирвина открылась, и на резиновый коврик полетели листы.

– Что там? – спросила Сьюзан, скосив глаза, и, к своему изумлению, узнала данные по Питеру Бергман-ну. – Ты что, до сих пор занимаешься этим делом? Но ты же сказал, что оно остановлено.

– Я просто просматривал его еще раз. Такая уж у меня привычка, возвращаться к делам, которые «остыли». Так я лучше соображаю.

– Ведешь два дела одновременно? Неудивительно, что на тебе лица нет.

Сьюзан, вдруг ощутив странное воодушевление, свернула на хайвей и повела машину в южном направлении, не пытаясь скрыть улыбку, саму собой расплывшуюся по лицу. Ирвин занимался делом Питера Бергманна, а ей сказал, что оно закрыто! От переизбытка эмоций она принялась напевать песенку. Ирвин с удивлением посмотрел на Сьюзан, когда она свернула к терминалу заказа придорожной закусочной и заказала бургеров с картошкой – сытный, соленый, жутко вредный ужин, который они поглотили с таким энтузиазмом и скоростью, словно не ели пару дней.

Когда от заказа остались лишь пустые пакеты, Ирвин повернулся к ней:

– Спасибо, это было то, что нужно.

Она кивнула.

– Когда ты ел в последний раз?

– Не спрашивай, я сам не помню. Руководство стянуло все силы. Это будет похоже на взрыв. Люди, которые причастны к махинации, стоят на самой верхушке власти, я боюсь представить, что произойдет, когда мы откроем все карты. Сейчас мы почти вплотную подобрались к финалу. Но я не могу сильно об этом распространяться, сама понимаешь.

– Ты об этом деле говорил, упоминая приоритет по сравнению с делом Питера Бергманна? Которое ты, кхм, – она кашлянула, стараясь скрыть свое удовлетворение, – так и не бросил.

– Да, о нем. Надеюсь, ты в порядке. Я рад, что обошлось с пожаром. Все никак не доеду до магазина, потерпи еще пару дней, хорошо?

– Спасибо, мы оправились. Мама ночевала у меня, мы провели прекрасный вечер, несмотря на обстоятельства.

– Даже так?

– Да, я узнала много нового о своей семье. Мама не самый общительный человек. Я могу по пальцам пересчитать дни, когда она садилась и разговаривала со мной по душам. Теперь причины ее закрытости стали чуть более ясными. У нее было тяжелое детство. Я даже не предполагала, что мой дед был ирландским дезертиром, а сколько лет эту тайну скрывали от меня. – Сьюзан задумчиво почесала нос.

– Ах вот как! Это тяжело, ведь с ними очень плохо обращались в те годы.

– Да, мама тоже так сказала. Но если я могу понять взрослых, то дети… С мамой даже сверстники не хотели играть, она была изгоем.

– Дети – всегда отражение взрослых.

– Именно. Но некоторые все же великодушнее других. Я помню, в моем классе была девочка, которая собственноручно сшила «мешочек для бед», она просила, чтобы все, кто переживает горе, «приносил» его и клал в этот мешочек.

– Какая милая традиция.

– Этот мешочек никто не использовал, а над девочкой смеялись. В этом и кроется двоякость людей – корить окружающих за отсутствие доброты, но не замечать ее при встрече. По крайней мере, моя мама не была совсем покинутой. Она дружила с каким-то хромым мальчиком, кажется, он был даже не из местных. Так что всегда найдется тот, кто поддерж…

– Как ты сказала?

– Что именно?

– Ты сказала про хромого мальчика, с которым дружила твоя мама. Расскажи, что еще ты знаешь?

– Ничего, это все. Маму сторонились другие дети, но был какой-то мальчик, плохо говорящий на гэльском, который дружил с ней. А что тебя так взволновало?

Вместо ответа Ирвин, навострившись, как сторожевой пес при виде чужака, выхватил телефон и чертыхнулся, посмотрев на часы, показывающие половину двенадцатого. Он стиснул зубы, о чем-то явно усиленно размышляя, пока Сьюзан пыталась определить, что его так взбудоражило.