Меня хотела снимать Лариса Шепитько. Но об этом я писала. Она меня совершенно хотела преобразить и долго билась за меня. Но ей не разрешили. Я видела, как она заплакала, узнав об этом решении. Заплакала прямо при начальнике, который запретил, а ведь она была очень твердый человек, очень сдержанный. Еще со мной собирался работать знаменитый клоун Енгибаров. Он, когда выпивал, переходил на «ты» и мог в этом состоянии позвонить мне из любой точки нашей необъятной родины со словами: «Беллочка, на всем белом свете есть только два трагических клоуна — ты и я».

Подпись академика

Всю жизнь я за кого-нибудь заступаюсь или за кого-нибудь прошу. Однажды я выступила, как мне кажется, даже очень остроумно в защиту Андрея Дмитриевича Сахарова в «Нью-Йорк Таймс». Тогда мне пригодилось мое звание американского академика. Я написала, что если нет других академиков заступиться за Сахарова, то вот вам я, Белла Ахмадулина, почетный академик Американской академии искусств. Сейчас я никак не хочу подчеркивать своей доблести. Были люди подлинно героические: сидели в тюрьмах, объявляли голодовки. Они-то и есть настоящие герои. А все мои подписанные письма были следствием скорее моего художественного устройства, чем какой-то там героической деятельности. Потом, речь шла о моих друзьях. Ну да, мне не давали печататься, Боре запрещали работать, но что с того? Нам все помогали. И стол был накрыт, и гости собирались, и топтуны топтались — все шло своим чередом.

Наиболее примечательная история случилась с Георгием Владимовым. Его должны были посадить. Особенно действовал на нервы гнет слежки. Чекисты оборудовали свой наблюдательный пункт в доме прямо напротив окон Жориной квартиры и отслеживали все наши появления и уходы. Уже и следователь по фамилии Губинский (какова фамилия!) пригрозил Владимову, что 17 февраля его арестуют. А статья была у него плохая — антисоветская деятельность. И тогда меня осенило написать Андропову письмо. Андропов был тогда уже генеральный секретарь. И вот мы пошли в приемную ЦК. Боря думал, что там масса просителей и надо будет отстаивать очередь. Оказалось, там никого не было, кроме одного инвалида, который все бился в окно приемной, а его прошение не хотели принимать. Я же сделала всё по правилам: заклеенный конверт, наши данные. Единственное, что мне было трудно, — это написать: «Глубокоуважаемый Юрий Владимирович». Но я и это написала. А текст был примерно таков: «Писателю Владимову грозит арест, мне нечего этому противопоставить, но я его товарищ. Нижайше прошу вас, как подобает просителю, смилуйтесь, он болен». Реакция на письмо была незамедлительная. Мне позвонили из КГБ и предложили встретиться. Причем почему-то в ресторане «Прага». Я очень на них разозлилась и бросила трубку. В каком ресторане? Может быть, еще мне предложат с ними выпивать! Они перезвонили опять, так и не поняв причин моего гнева. Хотели как лучше, ведь Борина мастерская на Поварской, а это совсем близко от «Праги». Договорились встретиться, однако, в помещении ТАССа у Никитских ворот. Там было два генерала. Беседовали долго, до двух часов ночи. О многих предметах. Я очень внимательно им отвечала, понимая, что всё записывают. Они расспрашивали меня о разном, в том числе верю ли я, что КГБ убивает. Вначале я запнулась, а потом рассмеялась. Это был искренний ответ, и они тоже рассмеялись. Получилось как-то по-человечески. И когда этот маленький скорбный смех прекратился, я им сказала: «Ну, вы же знаете, какая репутация у вас». — «Да, да, знаем». Задним числом я потом вычислила, что они так интересовались мнением интеллигенции о покушении на Римского папу, к которому КГБ, говорили, приложило руку. Разговаривали со мной они крайне благосклонно, но главное, я поняла, что высочайший ответ на нашу просьбу положительный — Владимову позволено уехать за границу. И слава Богу, что на месте генерального секретаря оказался Андропов, а не какой-нибудь Черненко, который и имени-то моего наверняка никогда не слышал.

«По прошлому времени я совершенно не скучаю»

По прошлому времени я совершенно не скучаю. Конечно, поэт сейчас вряд ли сможет собрать Лужники, да это совершенно и не нужно. Потому что тогда, в шестидесятые, которые уже наскучили как предмет воспоминаний, люди собирались в таком множестве, влекомые не гармонией — сутью поэзии, а просто острой сутью времени. Они полагали, что именно поэты дадут им ответ на вопросы, которые их так тревожат, на этот озноб нервов, который существовал во времени, в человеческом сознании. Я думаю, что с этим связаны и Лужники, и Политехнический, и другие обширные аудитории. Сейчас мне бы там было трудно. Трудно в том смысле, что я изменилась в строе, в стихотворном ладе. Изменилась к лучшему, как мне кажется. Вообще любые эстрадные выступления вредят уединению, которое есть необходимое условие замкнутого, кропотливого, сосредоточенного труда. И соотношение с публикой таит в себе некоторую опасность, потому что как ты ни будь благородно настроен, провалиться ты все же не желаешь и обязан не провалиться. Потому что это крах и устроителей тоже. В относительно недавнее время, до всех финансовых затруднений, городские власти имели статью расхода на культуру. И представьте себе, это были города, которые на первый слух трудно заподозрить в мощном сосредоточении эстетических воззрений или художественных пристрастий. Например, я выступала в Павлодаре. Места все грустные, вокруг раньше было множество лагерей, да и сейчас там в избытке разных мест заключения. Потом Саранск — опять-таки Мордовия, лагерные места. Можно заметить с некоторой печально-любовной улыбкой, что поэт Ирина Ратушинская, прошедшая когда-то через мордовские лагеря, когда я позвонила ей в Лондон (она тогда еще жила там), на мое сообщение, что я недавно вернулась из Саранска, воскликнула: «О, я так скучаю по тем местам! Если доведется жить в России, обязательно их навещу». На что я, конечно же, пообещала соотнести ее с местными властями. Круг сегодняшних моих читателей не может быть очень широк. Я совершенно не могу ревновать к эстрадным артистам. Но в том же Павлодаре мы совпали по времени с Майей Плисецкой, она там выступала со своим Имперским балетом. И что замечательно, у нее был полный зал, но и у меня был полный. Мы очень радовались тогда успеху друг друга.

Слова и словеса

Слово есть слово. А есть словеса, которые очень исказили русскую словесность. Но они ничего не значат. Они утомительны. Слово у гениальных писателей вплотную облекает смысл. И это сокровище мы получаем в свое владение и обдумывание. Говорение не относится к словесности, обычно оно уводит людей в сторону и, конечно, очень туманит умы и без того затменные. Но все-таки литература остается, какие-то чистые уста остаются. Я уверена, что среди погибших в тюрьмах, лагерях, на войнах было множество людей, никакой славой не увенчанных, но несомненно прекрасных дарований, личностей. По самому близкому опыту, российскому, убытки наши неисчислимы. Это так известно, что как бы докучно повторять. Стало быть, остается надеяться только на какое-то возрождение. Но для Ренессанса нужна почва. Конечно, конвоиры оставили больше потомства, чем заключенные. Генеалогия все-таки сказывается, так же как сказывается истребление священников, праведников, дворянства, купечества. Этот крах может быть восполнен только с течением времени. Поэтому ждать быстро не приходится. Впрочем, как мне кажется, сюжет в русской поэзии дошел до своего совершенства в Бродском. И хотя замечательные поэты остались, особенно близкие ему по рождению и по слогу поэты питерского происхождения — Кушнер, Рейн, Найман, — он исчерпал какие-то возможности, так что остается надеяться, что где-нибудь скоро или через двести лет начнет произрастать уже совсем новый талант. А те молодые поэты, которых я не очень близко, но все-таки знаю и к которым отношусь с большим благодушием, находятся под неимоверным влиянием Бродского. И это очень благодатно, наверное? Из них плохи только те, кто стремится немедленно печататься. Когда человек пишет плохо, но честно подлежит вдохновению, не думает о том, чтобы стать немедленно признанным, — а я знаю таких людей, — он действует по тем же правилам, что и гении. Так же их волнует луна, так же они не спят по ночам, жгут свечи, дрожь по бледному челу их проходит, но они никуда не рвутся, не докучают знаменитым людям, ничего не хотят. Наверняка одаренная молодежь есть, но к ним я ни с какими наставлениями никогда не обращалась. Моя младшая дочь тоже пишет. Но она очень скромный, очень непритязательный человек, а я никогда ни в чем ей не содействую, кроме моей кроткой любви.