Июль. Межсезонье. Охоты никакой нет. Остаётся только рыбачить.

Почти каждый вечер мы вдвоём, Юра Бедарев и я, ходим с удочками и спиннингами на Чулышман, к прозрачным ямам, где стоят лиловые таймени, и к гремящим перекатам, на которых по вечерам всплескивают радужные хариусы. Они охотятся за разными мошками, которые падают на быструю поверхность реки.

…Мы кончили рыбачить, когда солнце уже ушло за горы, и только отсвет зари сверкал на воде. Чтобы переправиться через реку, подтянули лодку поближе к перекату и стали в неё садиться. B это время Аргут заворчал, взъерошил шерсть на загривке и, напружинившись, пошёл вверх по берегу. Я, конечно, отозвал его – мало ли какого зверя учует! Может, марала… Аргут послушался и прыгнул в лодку. Мы оттолкнулись от берега, и тут же круговым течением в заводи нас понесло под перекат. Юра только подруливал веслом, чтобы не наткнуться на камни.

– По перекату плывёт пень! – вдруг сказал он.

– Не наткнись! Перевернёмся ещё… – предупредил я. – Да это медведь! Осторожно! Не столкнись!

По перекату сплывал медведь. Мы стремительно сближались, и медведь был уже почти под бортом. Даже в сумерках я видел его лобастую голову и фыркающий нос. До него было всего два-три метра. Медведь загребал сажёнками. Когда столкновение с ним стало неизбежным, Юра сильно гребанул правым веслом и вскочил на ноги. Я тоже. И не сговариваясь, мы заорали на медведя жуткими голосами… До сих пор удивляюсь, как это наш страшный вопль не был слышен на кордоне – до него было-то всего метров триста.

Аргут тоже увидел медведя и, взвыв, ринулся в воду. Лодка черпнула бортом. Медведь развернулся и поплыл к противоположному берегу. Аргут, лая и захлёбываясь в волнах, плыл за ним. Оба почти одновременно выскочили из воды, прогремели галькой и, не отряхиваясь, исчезли в лесных сумерках.

Мы наскоро привязали лодку к выворотню, схватили спиннинги и почему-то побежали в лес за медведем и Аргутом.

В лесу – тишина. Только сзади гремит на перекате река. Остановились. Прислушались. И вдруг впереди, недалеко, взлаял Аргут и злобно запышкал медведь, и стали ломиться в сторону…

Аргут появился на кордоне через час с разодранным ухом. Видно, всё-таки успел ухватить его хозяин.

Мы возвращались из Улагана в Чодро, на кордон Алтайского заповедника. Нам предстояло преодолеть брод на Чулышмане. Когда мы тропой спустились с перевала к его левому берегу, то увидели, что прибрежная полоса мелкой гальки и песка скрыта под водой. Видно, ночью где-то в горах прошёл дождь, и вода поднялась. Впрочем, этот брод и в другое, относительно сухое время был довольно глубок. Однако чтобы попасть на более мелкий, который назывался Инек-кечу, Коровий брод по-алтайски, нам пришлось бы потерять часа три, не меньше.

Нас было пятеро, и все мы были молоды, поэтому долго не стали раздумывать. Лесничий Николай Двоеглазов сказал: «Ну-ка, я на своем Эринате попробую разведать. Он посильнее ваших коняшек». Когда его рыжий иноходец был почти на середине реки, а вода уже била в седло, Николай развернул коня навстречу течению и что-то крикнул. Главврач улаганской больницы Вера Доровских, самый неопытный из нас наездник, решила, что пора двигаться, и понукнула свою кобылу, к боку которой жался жеребёнок.

Кобыла зашла в воду, жеребёнок – за ней. Но тут же его сбило течением и понесло. Он жалобно заржал. Кобыла повернула за ним и почти сразу же всплыла. Я ударил Чалку плетью и направил его вслед за вериной кобылой. Мне пересёк дорогу Николай. Он нахлёстывал Эрината, а тот, словно катер, рассекал воду грудью. Николай кричал Вере: «Не слезай с седла! Держись!»

Юра Бедарев преодолевает брод Инек-кечу.

Боковым зрением я увидел, что медсестра Юля Кочеева и главный лесничий заповедника Саша Каляев тоже уже пересекают реку, а юлин конь поплыл. Тут и мой Чалый оказался на глубоком месте. Я не стал испытывать судьбу и свалился с седла.

Надо было разгрузить коня, чтобы он плыл свободнее. Но не тут-то было! Ружьё, висевшее у меня за спиной вниз стволами, зацепилось за скатку спальника, притороченного за седлом. Оно оказалось под правой ногой, а сам я – под водой. Хорошо хоть не выпустил из рук ни узду, ни луку седла. Даже не помню, как извернулся, но уцепился за седло, и Чалка выволок меня на мелкое место.

К счастью всё обошлось. Правда, до пояса вымокли все, а я так полностью. Перемётные сумы, арчимаки, свисали, словно вёдра, полные воды. В моих была двухмесячная зарплата лесникам, и денежки потом пришлось сушить в огороде на солнышке.

Все это происшествие могло закончиться куда более серьёзно. Кони успели выплыть к берегу до того, как их утащило в порог. Но что молодым такие вещи! Только приключение да развлечение! Молодость!

Через двадцать с лишним лет Николай Двоеглазов погиб на этом же перекате, спасая двух пьяных алтайцев, а Юля Кочеева, его жена, осталась вдовой.

Если ехать из Балыктыюла в Чулышман, хребет Кур-Курé виден издалека. В этом районе главные вершины его. Из долины Чулышмана их не видно, а издалека, с левобережья одним взглядом можно охватить весь Кур-Куре.

Перед спуском в Кату-Ярык я остановил Чалого на крутом косогоре, отвёл его в сторону от тропы и, расседлав, привязал арканом к большому камню – пусть пасётся. Потом я расстелил потник около другого камня и к нему прислонил поставленное на попа седло. Усевшись поудобнее, я осмотрелся.

…Круто уходил вниз косогор без единого кустика и обрывался к Чулышману. Слева по нему поднималась тропа, по которой ежедневно проезжали люди из Улагана в Балыкчу и обратно. Другого пути не было.

На противоположной стороне Чулышмана по крутым склонам тоже вилась тропа. Она вела в Кара-Тумыш, Ташту-коль и Этужéк, к пастушьим стоянкам. Склоны Кату-Ярыка на той, правой, стороне долины промыли ручьи и прочертили его равномерными вертикальными бороздами. Крутизна начиналась от самых кедрачей. Кедрачи взбирались выше, к вершинам Кур-Куре, но не могли одолеть высоты, и вершины стояли обнажённые. Маленькие облачка лежали в громадных цирках. Дно их было налито озёрками, мне отсюда невидимыми.

Я достал полевой бинокль и стал смотреть в то место, где была стоянка деда Адыкáева.

Даже в восьмикратный бинокль я с трудом различал на многокилометровом расстоянии новый его дом. Рядом с этим домом стоял аил и из его макушки шёл еле видимый синий дымок. В алтайских аилах почти весь день теплится костерок, чтобы можно было быстро согреть чай для случайного путника. Почти около каждого рубленого нового дома в алтайских селениях есть составленные из жердей и крытые лиственничной корой конусообразные аилы-юрты. Летом душно в доме, и летняя жизнь у коренных алтайцев проходит почти всегда в аиле. Там прохладно, постоянно дымится костерок, а поэтому нет комаров и гнуса.