Мужские губы стали настойчивее, спустились к шее, а затем в нежную ложбинку у основания горла. Туда, где сходились острые Машины ключицы. Она вздрогнула, потому что сейчас испытывала чувства, которые доселе были ей незнакомы. В горле, ровно под тем местом, которого касались губы, закручивался какой-то водоворот, образовывал бешено вращающуюся воронку, в которую устремлялось все лишнее, сейчас ненужное. Вторая Маша Листопад напряглась и даже вспомнила, что по-английски это явление описывается глаголом to swirl, но додумать эту мысль не успела, потому что была втянута внутрь воронки и бесследно исчезла, оставив на поверхности только Марию первую. А та думать уже не могла.

Никогда-никогда-никогда не испытывала она таких ощущений, которые сейчас рождались под настойчивыми губами Дэниела. Она переставала дышать и снова начинала, судорожно глотая воздух и захлебываясь им. Она стонала и плакала, будучи не в силах выносить дальше терзавшую ее сладкую муку, мечтая о том, чтобы она кончилась, и надеясь, что она не кончится никогда.

В какой-то момент Маша почувствовала, что плывет, и не сразу догадалась, что просто Дэниел поднял ее на руки и несет в свою комнату. Бабушкину комнату. На бабушкину кровать с железными шишечками, которые в детстве так любила разглядывать маленькая Маша.

«Лучше ко мне в спальню, – подумала она, – у бабушки нехорошо, неудобно». – И тут же забыла об этом, потому что, оказывается, они уже пришли.

Она снова почувствовала, что летит, и тут же утонула в мягких подушках, прохладных и пахнущих лавандой. Над ее запрокинутым лицом качался потолок – белый-белый, покрытый мелкой сеточкой потрескавшейся с годами известки. Мелькнули железные шишечки, и Маша вдруг поняла, что это, наоборот, очень хорошо и правильно, что Дэниел принес ее именно сюда, и что бабушка была бы сейчас за нее рада.

Затем перед глазами появилось мужское лицо, оказывается, знакомое до мельчайших подробностей – убегающих к вискам морщинок, неглубоких, легких, будто дразнящих, бездонной глубины глаз, похожих на переменчивое море, то синее, то зеленое, в зависимости от погоды, губ, похожих на диковинные цветы. Когда-то давно, в прошлой жизни она уже думала про чьи-то глаза и губы именно так, но сейчас точно не помнила о ком, потому что никто другой не имел сейчас никакого значения.

Аттвуд расстегнул на ней сначала блузку, потом лифчик, спустился губами ниже, поймал ее острый твердый сосок. Кажется, Маша ненадолго потеряла сознание, или ее тоже подхватила и унесла прочь воронка, пожирающая мысли. Она не помнила, что было с ней дальше, с того момента, когда она, кажется, провалилась в жерло действующего вулкана, и до того, когда очнулась, умудрившись выбраться из этого разбушевавшегося вулкана живой.

Кажется, рядом с ней в пульсирующую огнедышащую лаву летел кто-то еще. Мужчина, крепко обнимающий ее и не дававший ей упасть прямиком в бездну. Рычащий, как отчаявшийся медведь, но совсем нестрашный, и уж точно-точно не скучный. Волшебник, раскрывающий секреты ее души. Музыкант, извлекающий мелодию из нот ее тела. Ученый, с азартом исследующий новые глубины. Дэниел Аттвуд, только что обессиленно откинувшийся на подушки рядом с ней, но так и не отпустивший ее руки.

– Это всегда так бывает? – дрожащим голосом спросила Маша и только по его внимательному лицу осознала, что говорит по-русски. Черт, как же это по-английски то? Черт, черт, черт.

– Не всегда. – Дэниел умудрился ответить на ее невысказанный вопрос, и она в очередной раз поразилась, насколько же хорошо он все-таки ее чувствует. – Так бывает один раз на миллион, когда встречаются два человека, предназначенные только друг для друга. И ни для кого другого. Нам повезло. Я уже, честно сказать, и не надеялся.

– А я ждала. Никому про это не говорила. Даже самой себе не признавалась, но ждала. Бабушка говорила, что любви нет, что она – обман, но я не хотела в это верить.

– А почему она так говорила? – спросил Дэниел. – Разве она не любила твоего деда?

Маша еще раз подивилась, насколько удивительным был человек, лежащий сейчас рядом с ней. Даже в такие минуты ему было интересно, что происходило в жизни Маши и ее семьи много лет назад. Она покосилась на портрет красивого, еще молодого, но совершенно седого мужчины, висевший на стене.

– Нет, что ты, она очень его любила! Просто мне кажется, что она так и не смогла его простить за то, что он умер и оставил ее одну. Я не знаю. Когда я была совсем маленькая, мне казалось, что она очень сильно его любит, тоскует и хранит любую память о нем. А потом, когда я стала старше, мне уже так не казалось. В ней была обида на него. Да. Любовь и обида одновременно.

– А что изменилось? – Аттвуд был настойчив, и Маша задумалась.

– Не знаю. Наверное, просто я изменилась, стала старше и начала замечать то, на что раньше не обращала внимание. Пожалуй, это началось, когда сгорела дача. Я тогда болела ангиной, а когда поправилась, то вдруг заметила, что бабушка стала другая. Да. Правильно. Это было тогда, когда сгорела дача.

– Мэри, я должен вам кое в чем признаться…

– Что такое? – испугалась вдруг Маша. К ее безмятежному счастью начало подкрадываться легкое облачко тревоги.

– Я соврал. Я сказал вам неправду, Мэри.

– О чем? – Губы помертвели и плохо слушались, и Маша даже потрогала их пальцем, чтобы убедиться, что они есть.

– Об Амстердаме. – Сердце пропустило два такта и забилось в бешеном темпе. Так нельзя. Нельзя дарить мечту и тут же убивать надежду на ее воплощение. – Я сказал, что забронировал два номера, но на самом деле я с самого начала забронировал только один. Я ни минуты не собирался жить с вами в разных номерах. Я специально это подстроил.

Маша вытащила из-под головы подушку и с размаху ударила его по голове. Облегчение, испытываемое ей, было таким огромным, что, пожалуй, по остроте чувств вполне могло соперничать с недавним наслаждением. Эх, почему она не догадалась заранее посмотреть в английском словаре слово «болван».

– You are a bad apple, – сказала она. «Плохое яблоко», британская идиома, означала то же, что слово «негодяй». – You are a bad apple, mister Attwood. But I will forgive you if you kiss me again.

Ей не пришлось просить дважды.

Она проснулась ночью, как от удара.

Лежать было удобно, хотя и непривычно. Вместо обычной пуховой подушки (никакие новомодные холофайберы и бамбуки бабушка не признавала и убеждала Машу, что спать можно только на подушках, начиненных гусиным пухом) под головой ощущалось что-то теплое и твердое. Скосив глаза, Маша обнаружила, что лежит на плече Дэниела Аттвуда, и тут же пододвинулась, испугавшись, что рука у него наверняка затекла. Он пробормотал что-то во сне, Маша не разобрала, что именно, что-то про консервную банку, повернулся на другой бок, задышал ровно, как дышат крепко спящие люди.

Она устроилась поудобнее на соседней подушке, снова закрыла глаза, пытаясь осмыслить невиданное – она спала в одной постели с мужчиной. Мысль была неожиданно приятной, но ей что-то мешало. В мозгу отчетливо билось что-то еще, настойчиво требующее выхода, и именно из-за этого тревожного «чего-то» Маша и проснулась.